Глава 5
Мораль и разведка — две вещи… 22 июня 1941 г. “Под коим знаменем присягу принял,
под оным и помирать должно”. Как оценить работу разведчика: количество или
качество. Загадка: Фон Штейн или Файнштейн, или кому нужен лишний еврей…
А.Ш. Александр Петрович, давайте вернемся в 40-й год. Вы в госпитале после
тяжелого ранения. Что дальше?
А.П. Увольняют меня с полной инвалидностью. Но я же не могу дома сидеть.
Вообще-то у меня, вы не забыли, есть и другие обязанности. Словом, я, как
истинный патриот, подаю рапорт и прошу зачислить на любую должность в тыловую
часть. И направляют меня, не без помощи моих родственников, в Регенсбург, где
авиазаводы Мессершмитта, для обеспечения рабочей силы для этих производств из
концентрационных лагерей. Это произошло в феврале 1941 года.
А.Ш. А что происходит с вашей разведывательной деятельностью? Когда вы впервые
вышли на связь с вашим центром? Что вы, в конце концов, делали как разведчик?
А.П. Арон Ильич, ну зачем вам эта дешевая приключенщина?
А.Ш. Но ведь это было. И об этом вы еще не сказали не слова.
А.П. Простая вещь. Никаких особых тонкостей не было. Почти два года, кроме
моего условного сообщения, что я успешно легализовался, со мной никакой связи
не было. В октябре 40 года, когда я лежал в госпитале появился там новый врач.
Подошел ко мне раз, два, заговаривает со мной больше, чем с другими ранеными.
Это меня насторожило вначале. Потом вижу обыкновенный дурачок, немец, которого
интересует, что и как было в России. Я ведь не скрывал, что я из Союза. А
однажды он мне сказал одну фразу вроде, что дядя Кронид и Эйзер хорошие ребята.
То есть то, что мог знать только я, и это был заранее обусловленный пароль. С
этого момента установилась связь. Сообщили, кто и когда придет. Пришел человек
только через пять месяцев. А после этого была установлена более или менее
постоянная связь.
А.Ш. Было условлено, что вы где-то, кому-то передаете информацию, был
“почтовый ящик”?
А.П. У меня были связники. Через третьи руки все уходило, и я не знал, кому и
куда.
А.Ш. Но это тоже плохо: личное знакомство. Его могли выследить и выйти на вас.
А.П. Я никогда не встречался с одним и тем же. Встречи два-три раза в году.
Предварительно телефонный звонок.
А.Ш. Где это происходило?
А.П. Назначалось место. Мог быть ресторан. Не всегда приходил в форме. У меня
же не папка с документами. Усы никогда не клеил. Нормальные люди этого не
делают. Через пять минут определю: наклеены у вас усы или нет или наоборот вы
определите. Зачем же фокусы делать?
А.Ш. Поговорим о том, к чему разведчик, мне кажется, должен быть готов — к
провалу. Например, тот человек, которому вы передали информацию, мог быть
арестован через час, или хуже — взят вместе с вами в момент передачи, или он
оказался предатель и вас уже “ведут”. Что тогда?
А.П. К счастью, меня бог миловал. Обошлось. А думать о провале — это уже путь к
нему. Надо все предусмотреть, чтобы избежать его. Мне удавалось. Однажды ценой
страшной ошибки.
А.Ш. Вот я и хочу поговорить об этом. Есть такие стороны разведки, которые
можно обозначить, как “темные”, о них не принято говорить, о них не
пишут. Мы можем говорить о морали и совести разведчика?
А.П. То, что я расскажу, можете считать ответом. Со мной работало три человека.
Одного из них мы заподозрили в том, что он может нам повредить или, возможно,
приведет к провалу. Парткомиссии нет, в Москву не отправишь. Мы его просто
убираем. А после войны выясняется, что он ни в чем не виновен.
А.Ш. Это было в вашей жизни?
А.П. В моей и у других достаточное количество раз. Кто-нибудь об этом написал?
А.Ш. Поэтому и надо говорить и писать. Давайте вспомним ту женщину, из Ростова.
Женщину, которая вас опознала как офицера СС, который приказал ее высечь. Вы
дали ей 25 плетей. Была ли в этом необходимость? Вы не думали, что девочка,
тогда ей было лет 17, не выдержит? Запороть ее?
А.П. Арон Ильич, я же мог засыпаться и других за собой потянуть. Подумаешь,
извините за выражение, “издержки производства”. А как прикажете мне
поступить? Вот на этом и спотыкались. Как в том анекдоте, что перед тем, как
идти в туалет, в газетный киоск идет. На этом засыпались, дорогой мой. Это
должно быть отработано до автоматизма. Такие мелкие детали образа, что о них
думать некогда. Это очень важно. Это важнейший момент в жизни разведчика. Да,
порой приходится жертвовать кем-то, или чем-то сознательно, зная, что обрекаешь
на гибель, но…
Это же только в кино фантазируют. Когда Штирлиц спасает двух детей — это ложь.
Он не мог, не имел права так поступать. Сколько он людей мог подставить, себя,
свое дело. Не мог он того сделать, если только он не “Штирлиц всея
Руси”. Он, как настоящий разведчик, должен был бы избавиться и от
радистки. Ей, кстати, с первого дня обучения вколачивали: “Упаси боже
рожать детей. Орать при родах будешь по-русски. Забеременела — аборт делай.
Аксиома: за границей “нелегалки” не рожают.
А.Ш. Но художественное произведение имеет право на допущение. Авторы хотели,
так сказать, “очеловечить” героев.
А.П. Очеловечить, Шекспир по-другому очеловечивал. Тем более что в Германии,
как и у нас, было до фига идейных доносчиков, что стучали и закладывали не за
деньги. Таких 90 процентов было.
А.Ш. Хорошо, вернемся к вашей жертве-“крестнице” из Флоссенбюрга.
А.П. Она не была моей жертвой. Я был в образе эсэсовца. Нельзя выходить из
образа, дорогой мой друг. Нельзя. Здесь гуманность может привести к таким
последствиям, что, как говорится, “кузькина мать собиралась
помирать”. Ну, как мне прикажете поступить? Кто-то может наблюдать.
Причем, обо мне сложилось мнение, что я человек строгий, тем более 20 с лишним
лет при большевиках должен был скрывать свое “я”. Значит — к этим
“русским свиньям”, что у меня особая любовь, симпатия? Искренность
должна быть. Там, где другой мог и не выпороть, учитывая мое прошлое, я чисто
механически, я еще мало дал. Я мог дать полсотни.
А.Ш. А кто исполнил ваш приказ?
А.П. Откуда я знаю? Меня это не интересовало. Я унтершарфюреру сказал: запишите
номер (говорит по-немецки) и 25 на задницу. У каждого работника номер.
А.Ш. Я думаю, что возможно настоящий немец прошел бы мимо. Но вы… Знаете, евреи
выкресты, были порой наихудшими антисемитами и гонителями евреев, так и вы,
неофит, желали быть святее папы римского…
А.П. Это естественное самосохранение и самозащита разведчика.
А.Ш. Вы ощущали приближение войны с Россией?
А.П. Ощутил после выхода из госпиталя. Немцы готовили к войне каждого солдата и
офицера. В немецких казармах, на полигонах советские танки в натуральную
величину, в красках, советские пушки и самолеты. Новобранец попадал в казарму и
видел не немецкие танки, а советские, не немецкую пушку, а советскую и
описание, как ею пользоваться. В Бауцене, где был танковый корпус, с изменением
типа советского танка менялись щиты с его изображением. Во время моей учебы в 1938 г. изучалась советская
форма, знаки различия.
А.Ш. То, что вы рассказываете, противоречит общепринятому мнению о том, что
подготовка проводилась в тайне, что проводилась дезинформация о подготовке
наступления на Англию, о том, что не было даже немецко-русских разговорников, а
наоборот раздавались англо-немецкие.
А.П. Все это деза для литераторов. Немцы прекрасно знали, что нас этим не
обманешь. И наша авиация летала над Германией, чаще, чем немцы над нами. И мы,
и они не сбивали.
А.Ш. Как вы встретили начало войны с СССР?
А.П. Я ожидал всего, но что наступит такой разгром на границе, я не ожидал.
Первые два-три дня я аплодировал про себя, смотрел на своих коллег и думал:
“завтра вы запоете, когда наши танки рванут через границу”.
А.Ш. Было действительно абсолютное убеждение в победе?
А.П. У меня да.
А.Ш. Даже находясь внутри этой среды?
А.П. Да. Потому, что немцы все время подчеркивали — Россия сильна. Офицер-немец
— не дурак. Рядовой немецкий офицер знал качество советских танков и качество
советских самолетов. Неплохо знал историю, и какие масштабы России. Знал, что
говорил Бисмарк: “Никогда не воевать с Россией и не воевать на два
фронта”. Немецкий офицер знал, что Россия сильна. Да и генералитет был
против войны. Почему в 41-м году полетели все командующие фронтами?
А.Ш. Ну, это вы говорите с точки зрения гражданина и с точки зрения исполняемой
вами работы. А вот, как обычный человек, что вы ощутили?
А.П. Я просто был в шоке. Просто в шоке.
А.Ш. А мысли у вас не было, опять-таки там, изнутри, находясь в той среде:
“Ну, все, все, что делалось — это зря”.
А.П. Нет, этого не было. Я прозрел в 43-м году. Когда впервые попал в Париж и
побывал на кладбище Святой Женевьевы. Вот там у меня появились некоторые мысли,
которые придали должное направление. Я вспомнил все, что прочел о России, все,
что знал, а тут увидел русскую историю.
А.Ш. Поняли, что что-то не так?
А.П. Да, что-то не так. На остальное я закрывал глаза сознательно. Надо. Да,
расстреливали в 37-м. Надо уничтожить 1 млн., чтобы 10 млн. жили хорошо. Надо.
Да, во время колхозов тоже плохо было. Но надо было страну готовить к войне.
А.Ш. А мысли не появились о настоящем уходе к немцам?
А.П. Вы что? Я понял, что Союз — это что-то не то. Но перейти… нет. Хотя иногда
чувствовалась раздвоенность. Особенно, когда сдружился с некоторыми офицерами.
Порой мне казалось, что нужно прийти, поклониться и сказать: “Тащите меня
в гестапо”. Но это было до войны.
А.Ш. Неужели приходила такая мысль, могли такое сделать?
А.П. Понимаете, разведчик-нелегал должен верить в себя. Не делать глупостей. А
за что я получил свои кресты. Я сделал то, за что меня, как разведчика, должны
были повесить.
В районе Амьена я веду в атаку свою роту танков Т-4. Мой заряжающий толкает
меня: взгляните направо. Гляжу, а там злосчастные Т-1, семи тонные танки идут в
атаку и нарвались на французские орудия, и уже с десяток танков горит, а второй
десяток идет на верную гибель. Что мне нужно было потирать руки и сказать: это
не мое дело. Но вместо этого, что я делаю? У немцев танки радиофицированы,
микрофон в шлемофоне, чего вначале не было у русских, так вот я своему
заместителю командую: “Ведешь остальных. Продолжай атаку”. Я беру 4-й
взвод и тут же: “Делай как я”,- есть такая команда в танковых
войсках. Я разворачиваю свой танк и иду сбоку на батарею. Сминаю мгновенно эти
пушки, французы не ожидали. А ваш покорный слуга внес свою лепту в разгром
Франции. Внес лепту, но получил снарядом в башню и стал инвалидом. Все это и
определило всю мою дальнейшую деятельность в Германии.
А.Ш. А что Вами руководило в эти минуты?
А.П. Я в этот момент не вспоминал и не думал о разведке. Я солдат, там в танках
мои товарищи.
А.Ш. Вы поступили не как разведчик.
А.П. Не будем говорить разведчик. Скажем — работник. Конечно, я нарушил все
заповеди разведки.
А.Ш. Вы сказали была раздвоенность до июня 41-го. Что изменилось с началом
войны?
А.П. Я же сказал, что я был в шоке. Но именно в Сент-Женевьев я ощутил все
величие России. Наверно, гены есть. Именно там я понял, кто я. У меня не сверх
гордость. Я, как Тучковы, на Бородинском поле не умирал, как Беннигсен, с
Кутузовым не спорил.
Справка: Тучков Александр Александрович (1778-1812). Генерал-майор. Командир
бригады. Погиб в Бородинском сражении у Семеновских флешей.
Тучков Николай Александрович (1765-1812). Генерал-лейтенант. Командир корпуса.
Был ранен в Бородинском сражении и умер от ран.
А.Ш. Тучковы тоже ваши предки?
А.П. Мать урожденная Тучкова-Беннигсен. С одной стороны Тучковы, с другой —
Беннигсены. И я всегда помню: “Под коим знаменем присягу принял, под оным
и помирать должно”.
А.Ш. Поэтому вы столь долгое время молчали?
А.П. Потому и молчал. И сейчас, если обратили внимание, я не говорю, что модно
нынче говорить, то есть на каждом слове непотребными словами советскую власть
лаять, хотя, подчеркиваю, что я раньше других понял, что это такое. Поэтому при
первой возможности и удалился из этого милого общества, в котором находился. И
конечно, после жизни на западе, наш генерал, вчерашний “Ванька
взводный”, который, напившись, начинал говорить “хочу” и так
далее, на меня хорошего впечатления не производил. Кстати, однажды в компании с
вашим земляком знаменитым Драгунским я отметил: “Вы очень приятный
собеседник”. Драгунский чисто говорил по-русски, интеллигентным языком,
хотя и местечковый еврей.
Справка: Драгунский Давид Абрамович (1910-1992) — генерал-полковник, Дважды
Герой Советского Союза. В Красной Армии с 1928 г. В 1941 г. окончил Военную
академию им. Фрунзе. В годы войны с нацистами прошел путь от командира
танкового батальона до командира танковой бригады. После войны командир
танковой дивизии. В 1949 г.
окончил Военную академию Генерального штаба. Был заместителем командующего,
затем командующим армией, заместителем командующего войсками Закавказского
военного округа. С 1969 г.
— начальник Высших офицерских курсов “Выстрел”. С 1985 г. — инспектор-советник
Министерства Обороны СССР.
Когда я был в Париже последний раз в 76-м году, то я все-таки опять кладбище
Святой Женевьевы посетил. Если когда-нибудь попадете, Лувр может подождать. То,
что есть в Лувре, вы знаете. И потом, на Лувр надо месяцы тратить. А там
побывайте: всю русскую историю там увидите.
А.Ш. С какой миссией вы прибыли в Париж в 43-м?
А.П. Немецкий офицер получил отпуск и поехал в Париж. Почему нет? В Париж, который
он завоевал, был ранен.
А.Ш. У вас действительно не было никаких других дел в Париже?
А.П. Абсолютно. Отпуск.
А.Ш. Интересно, что работа разведчика иногда сопровождена с абсолютно пустым
времяпрепровождением. Он может расслабиться и распоряжаться своим временем?
А.П. Совершенно верно. Он 95 процентов отдыхает и лишь 5 процентов, и то редко,
работает. Если будет наоборот, то не выдержит нервная система. А книги типа
“17 мгновений весны”, “Майор Вихрь” читать не надо.
А.Ш. Конечно, лучше встречаться с настоящими разведчиками. Какое впечатление
произвел на вас Париж того времени?
А.П. Разочаровал.
А.Ш. Почему?
А.П. Потому, что воспитанный на “Соборе Парижской богоматери” я
ожидал увидеть что-то более величественное. А увидел маленький соборчик.
А.Ш. А парижане? Вы почувствовали отношение к вам, как к немецкому
офицеру-оккупанту?
А.П. Ну, конечно, французы нас не любили. Особенно СС, руны, они смотрели
неприязненно.
А.Ш. А у вас всегда было ощущение безопасности?
А.П. Там? Всегда.
А.Ш. Что было для вас самым большим испытанием в эти годы?
А.П. Конец лета — начало осени 42-го года. В радиопередаче, я запомнил это на
всю жизнь: “Вы слышите, плещется вода? Это я шлемом черпаю и пью из нашего
стального шлема воду из Волги” — передает наш военный корреспондент. Они в
это время разрезали 62-ю армию и вышли к Волге.
А.Ш. Но это психологически, а я имею ввиду в работе, конкретно?
А.П. Самые трудные именно психологические проблемы. Например, приезжаете в
лагерь и видите: разгружается эшелон, правда, я всего пару раз видел, с вашими
земляками. Вижу детей. Я знаю, куда они пойдут. Трудно, я рассказывал, когда
стоял у рва с расстрелянными женщинами и хотел пристрелить веселящегося гада.
А.Ш. А самое светлое воспоминание, кроме окончания войны?
А.П. Когда на другой день после капитуляции Паулюса, по Германии зазвонили
колокола, зазвучала траурная музыка и была объявлено три дня траура. Не
работает кино, не работают рестораны, кафе…
А.Ш. Когда началась война с Россией, вы продолжали работать на заводах. А
почему вами не заинтересовался Абвер? Все-таки из России, проверенный в боях…
Как раз для работы с русскими военнопленными.
Справка. Абвер — орган разведки и контрразведки нацистской Германии.
А.П. Предлагали, но я не такой дурак, чтобы споткнуться на этой работе. Я
сказал, что с русскими работать не хочу. Мне неприятно проверять эту сволочь.
Могу достать пистолет и пристрелить. Это только в наших книгах немцев за это не
наказывали. Еще как наказывали. Абвер предложил работать с пленными, но я
сказал, что буду работать со всеми. Тогда мне предложили быть
арбайтсдинляйтером — ответственным за набор рабочей силы на востоке. Меня это
вполне устраивало, так как гарантировало свободу передвижения по всей Германии,
практически все лагеря и любое производство, а также поездки по всей
оккупированной территории России с той же целью — отбор специалистов для
авиационного производства. Теперь я совершенно спокойно совал нос в любое
военное производство потому, что самолету нужно все.
А какую ценность я мог представлять, работая с обыкновенными пленягами? Ну
подготовил бы диверсанта, которого поймают, или который сам, сволочь, подымет
руки и придет домой сдаваться… Здесь же я имел возможность разнюхать, так
сказать, о какой-нибудь новинке.
А.Ш. В вашем задании было какое-то конкретное направление?
А.П. Да, с самого начала немецкая военная промышленность.
А.Ш. Сколько сообщений было вами передано за годы работы в Германии?
А.П. Первые два года ничего, только одно сообщение об успешной легализации.
Потом год сообщений не было: зачем рисковать? С 41 по 45-й максимум 6-7
сообщений.
А.Ш. За все годы войны 6-7 сообщений! Возможно, я не прав, но мне кажется, что
это не так уж и много. Понятно, что ценность разведчика измеряется важностью
каждого сообщения, но все-таки…
А.П. Все знали, что такое “мессершмитт”, знали, где его делают. Пока
не появился новый сверхмессер, мне нечего было сообщать. О работах над
реактивным сообщил вовремя. Как только опытный образец поднялся в воздух в
41-м, об этом узнали, кому надо.
А.Ш. За годы войны вы передали 6 сообщений, это 6 выходов на связь, понятно,
это 6 раз особый риск, но, тем не менее, основную часть вашей жизни в Германии
вы провели как настоящий немецкий офицер, честно и порядочно “ковали
победу” Германии.
Простите меня, но вы сами не оцениваете свою деятельность, как малоэффективную?
А.П. Мое начальство так не считало. Да дело не в количестве сообщений. Месяцами
собираешь по крупицам, а потом посылаешь, или если есть что-то особенное.
Мое дело было следить за появлением чего-нибудь нового и что неожиданно появилось
в больших количествах. Когда появились новые модификации
“мессершмитта” М-109Е и М-110, в Москве узнали раньше, чем они
появились на фронтах. Когда увеличили мощность мотора, и он стал конкурировать
с американской “коброй”, тоже я сообщил.
Что вам кажется, что я должен был каждый месяц сообщать, сколько выпустили
самолетов? Чтобы раз-два засекли и все. Это только в фильмах разведчик с рации
не слезает. Да я ведь и не фронтовой разведчик, который постоянно оперативную
информацию должен передавать.
А потом вы забыли о Файнштейне…
А.Ш. Я не забыл. Я просто не знаю. Кто это?
А.П. Человек, которому Яд ва-Шем не хочет уделить внимание. Я два раза бывал
там и говорил об этом, но мне не верят. Я говорил, что надо поднять материал,
покопаться в архивах. Дураков не переделаешь. Чиновник есть чиновник.
Этот человек Макс фон Штейн. На самом деле он не “фон”, а Максим
Файнштейн. Неизвестно, когда и где он родился, как попал в плен. Это
удивительный человек. Он был крупным инженером, может быть, я ошибаюсь, но,
по-моему, ответственным за эксплуатацию самолетов в 8-й воздушной армии под
Сталинградом, возможно, был заместителем командующего.
По официальной легенде, он осенью 42-го перелетел к немцам вместе со своим
летчиком. Оказавшись у немцев, он сумел доказать свое немецкое происхождение:
Он не Файнштейн, а фон Штейн. Семья расстреляна большевиками в 18-м году, а
еврей-портной спас его, оттуда и фамилия Файнштейн. Не могу утверждать, но
операция, наверно, была задумана раньше, ибо нашлись в Германии люди,
подтвердившие его немецко-балтийское происхождение.
Он был направлен на филиал завода Мессершмитта во Флоссенбюрг руководителем
одного из отделов. Он два с половиной года ходил по ниточке тоньше моей. И
немцы его награждали. А на фронте за его награды расплачивались жутко.
Рекламации к нам приходили все время.
Вместе с ним в группе работал Фриц Зельбман, который в 50-е годы был зам.
премьер-министра ГДР. Зельбман сотрудничал с советской разведкой с 30-х годов,
был заключенным во Флоссенбюрге и тоже работал в одном из отделов у
Мессершмитта.
Так вот, Файнштейн руководил группой, которая занималась тем, что
“усовершенствовала” шасси и, так называемые, конечные шпангоуты. Они
придумали, как выводить из строя алюминиевые заклепки, которые окунают в
глауберову соль в расплавленном виде при температуре 520 градусов. Если их
передержать долю секунды, то они теряли свой необходимый запас прочности,
становились хрупкими. Это приводило к тому, что самолет 8-10 раз поднимался в
воздух, а на 11 раз не выдерживал. Я знаю, что благодаря Максу, примерно каждый
четвертый самолет, выходивший из Флоссенбюрга, не был в порядке.
Макс был удивительно смелый человек. Вот только один пример, чему я был
свидетель.
Во Флоссенбюрге было две рабочих команды: штайнбрух — каменоломня и самая
большая команда 2004 — работала на заводе.
Начальником ее был 2-х метровый верзила, бывший профессиональный боксер Келлер.
Развлекался тем, что ладонью ударит: человек с переломанной челюстью валяется.
Ваш покорный слуга один раз сделал ему замечание. Он, конечно, щелкнул
каблуками: “Яволь — так точно”. Я ему полушутя сказал, что здесь
нужны рабочие руки, а не больные. Перед этим мы с ним как-то говорили, и он знал,
что я боксом занимался в прошлом. Он сказал, что тренироваться надо. А
уважаемый Макс Файнштейн меньше меня боялся. Когда ему доложили, что такой-то,
большой специалист по алюминиевым заклепкам, я вам о них говорил, избит
Келлером и попал в лазарет, то Макс заявил Келлеру: “Если избитый еще
неделю пролежит в лазарете, то ты следующую неделю будешь командовать взводом
на восточном фронте. Это я тебе обеспечу. Хотя тебе штабфельдфебель не положен
взвод, но я добьюсь, чтоб тебе его дали” А командир взвода, как вы знаете,
самая смертельная должность на фронте. Келлер после этого присмирел.
А.Ш. Вы с Максом знали друг о друге?
А.П. Я о нем знал, а он обо мне нет. Мне надо было прикрывать его. При заводах
было отделение гестапо. И был гестаповец, который начал нащупывать кое-что о
Максе. А у меня с гестапо сложились особые отношения. Я ведал кадрами, а
гестапо меня обслуживало. Информировало о неблагонадежных, рекомендовало, кого
отстранить или не допускать к той или иной операции на производстве. Словом,
работали в тесном контакте. Но они меня немного побаивались после того, как ко
мне, гауптштурмфюреру, несколько раз приезжал мой кузен Вилли и мой бывший
сослуживец Рудольф Лозевиц — начальник штаба батальона, как и я раненый во
Франции, но перешедший затем в РСХА — Главное управление имперской
безопасности. Он к этому времени стал группенфюрером СС. В гестапо знали, что я
с ним на “ты” и, конечно, относились ко мне с почтением.
Итак, мне стало известно, что под Макса копают. Значит, мне надо сделать все,
чтобы этого гестаповца вывести из игры. Помог случай. Прибыла группа женщин, не
заключенных, а на работу из Франции. Когда прибывает новый контингент рабочих,
то в этой группе гестапо уже имеет своих людей. Одним из таких агентов была
очень красивая женщина, которая приглянулась этому гестаповцу. Я узнал и начал
действовать по-своему. Для начала я выяснил все о ней. Оказалось, что у нее
бабка еврейка. Созрел план: застукать его на этой француженке и стереть в
порошок. Связь немецкого офицера, тем более гестаповца с иностранной рабочей,
тем более, у которой есть еврейские корни — это конец карьере. Через третьих
лиц ее вызвали и сказали, что этого парня надо уложить в постель, а то, как
еврейка, пойдешь в лагерь. Она понимала, чем это грозит. Словом, в один момент,
когда этот тип и она “страстью пылая…”, их застукали. Тотчас же я,
“благородный товарищ”, докладываю начальству, что мало того, что он с
иностранкой, так у той еще и еврейская кровь. И ретивый “честный”
гестаповец, только из-за того, что ему девка понравилась, загремел в штрафбат.
Хуже с француженкой. Могли ее “обласкать”, составить акт о болезни и
отправить во Францию, учесть ее сотрудничество, но отправили в лагерь. Раз
гестапо за это взялось — все. Вот вам, кстати, еще раз о благородстве и
романтике разведки. Исключается романтика. Грязь и подлость. Честный человек в
разведке не работает. А не воспользоваться таким случаем, я не мог.
А.Ш. Вы так оцениваете любого разведчика и себя тоже — мерзавец, подлец?
А.П. Неужели я вам мало рассказал.
(продолжение
следует)
Арон
Шнеер, http://berkovich-zametki.com