Это неправда, что в СССР международный туризм был плохо развит. Был туризм, и еще какой:Чехословакия, Корея, Вьетнам, Эфиопия, Никарагуа, Ливия, Йемен, Афганистан — и многие другие маршруты. Правда, туризм этот был специфическим, и главными туроператорами были Министерство обороны и Комитет Государственной Безопасности. Бытовала даже грустная шутка о том, что русские предпочитают путешествовать за рубеж сугубо на танках. И, кстати, не всегда добровольно. Сейчас подобный «туризм» тоже существует, но уже чисто коммерческого толка. Украинские саперы разминируют кучу «горячих точек», украинские летчики гибнут в Африке. Украинские наемники тоже известны и в Приднестровье, и в Грузии, и в Чечне. Но это уже совсем другая история. Хотя многие нынешние «туристы» первый опыт получали еще на советских «маршрутах».
В Киеве, на железнодорожном вокзале была хорошая традиция — когда отходил фирменный поезд в Москву, из репродукторов раздавалась бравурная и в тоже время сентиментальная мелодия “Прощанья славянки”. И пахло Войной и Победой и другими войнами, предыдущими и последующими, пахло встречами и расставанием. Эта мелодия была плотью невидимой дамы по имени История. Дамы жестокой, но склонной к символизму, дамы орудующей континентами, но питающей слабость к вокзалам. Потому что история творится на вокзалах, потому что история — это упорядоченное движение человеческих масс. Будь-то орда Чингисхана или “непобедимая и легендарная”. Но история, как справедливо заметил Фукуяма, кончилась. Эшелоны пушечного мяса сменили поезда челноков, везущих говядину и китайский ширпотреб. История, начавшись на вокзале, на нем же и завершается.
Человек — хозяин своей судьбы? Когда как. Какой уж тут хозяин, если посадили тебя в автобус, побрили наголо, одели в идиотскую мешковатую форму, потом кто-то тебя “купил” и долго вез поездом. Потом таким же макаром посадили в брюхо транспортного самолета. Посадили ночью в Ташкенте, а выпустили под слепящее пыльное солнце Кабула. И ты, щурясь от непривычки к этому солнцу, видишь высохшего от жары и “чарса” сержанта в черных очках, который собирает ваши военные билеты и вдруг замирает и кричит: “Земеля! С какого района?!”. И ты вдруг замечаешь, что на панаме у него написано шариковой ручкой: “Дарница”. И дальше словно продолжается тот неглубокий прерывистый сон, в который тебя погружал гул транспортника. Новоявленный земляк ведет тебя в палатку караульной роты, где служат, оказывается, еще трое киевлян. Все, естественно, сержанты. Потому что “хохол без лычек”, все равно, что… сами знаете что. Появляется сигарета с “дурью”, еда, чай. После пресыщения едой и разговором, когда вдруг в жаре повисает тишина, земляк- “дедушка” лениво хлопает в ладоши и также лениво кричит: “Челентано! На выход!” Появляется очень худой и очень грязный солдат. “Давай, чмырина, чего-нибудь душевного” — говорит ему “дед”, и солдат достает откуда-то гитару и, сев на ящик, поет слабым и тоскливым голосом: “Волосы ржавые, зубы корявые, а глаза… Спиртом залитые, доской забитые, светятся…” Куда там Кафке, господа…
Не знаю как нынешний, а советский солдат любил песню. Она начиналась со дня призыва, когда пьяные однокласники нестройно тянули: “В Красной армии штыки чай найдутся, без тебя большевики обойдутся” и продолжалась на вокзале, когда из репродукторов вдруг ударило “Славянкой” и казалась неуместной эта серьезная песня, ведь служить-то везут в ГДР, в Европу, но слишком уж загорелыми кажутся сержанты и капитан, который “купил” нашу команду. И только в поезде ты узнаешь, что столица той ГДР, где ты будешь служить первое время, называется Ашхабад. Потом “Славянка” появляется вновь в учебной дивизии, куда “молодежь” привезли на грузовике, и где перед КПП сидел солдат-узбек, радостно ощерившийся и начавший вдруг размахивать брючным ремнем и кричать: “Вешайтесь, чижики, вешайтесь”. Так вот, “Славянка” возникла вновь, когда вечером, перед поверкой, на плац лихо вымаршировывала “постоянка” — рота постоянного состава дивизии, почти сплошь состоявшая из “дедов”. “Деды” молча чеканили шаг, прозвучала команда: “Рота!” и шаг стал громче, кто-то заорал: “Дембель давай!” и рота запела “Славянку”, правда с несколько неуставными словами: ” В ж… клю-нул жа-реный петух. Остаюсь на сверхсрочную службу, надоела гражданская жизнь…” И далее по тексту.
А потом “Славянка” возникла вновь, уже в провинции Кундуз, куда из Кабула ты улетел в тот же день, когда встретился с земляками. В Кундузе “Славянка” звучала в те дни, когда полк возвращался с операций. Вроде бы нелогично, “Прощанье славянки”, а не встреча. Но афишировать начало не стоило, а конец операции всегда был также и прощаньем с кем-то. “Славянку” играл полковой оркестр, когда первые белесые от пыли БэТээРы появлялись у КПП. С машин такие-же белесые, серо-желтые осыпались солдаты, устало строились и шли. Чистить оружие, поесть, если хватит сил и будет вода — помыться, и спать, спать, спать… До следующей тревоги, до следующей операции. А из медсанбата уже везли раненых на “взлетку”, откуда их заберет в Союз вертолет. Если только будет погода, если не будет ветра, поднимающего густой стеной пыль, забивающую нос, скрипящую на зубах. А в вч п.п #…., с позывным “Черный тюльпан” на столах в палатках уже лежат те, для кого это “Прощанье славянки” было последним. Они тоже улетят в Союз, но в цинковых коробках с закрашенным изнутри окошком. Закрашенным, потому что жара, а холодильники, врытые в землю, не вмещают всех, да и с электричеством перебои все чаще.
В тот день “Прощанье славянки” играли два раза. Встречали с операции полк, а потом провожали из “Черного тюльпана” старлея Володю Коваленко. Его привезли раньше, но не довезли живым. Этой весной он должен был замениться, командир взвода разведбата, офицер-двухгодичник после киевского гражданского вуза. Он играл на гитаре, берег солдат, не разрешая стрелять одиночными из автомата, а только очередями. Ему везло на войне, во взводе почти не было потерь. А дома, в Киеве, молодая жена-студентка, узнав, что его направили в Афганистан, развелась с ним. А он уже здесь познакомился и полюбил сестричку из медсанбата Ольгу. А она — его. Думали уехать в Союз вместе. Но на Панджшере, в страшной и, вероятно, непродуманной армейской операции, он получил пулю в живот и долго мучился перед смертью…Разведчики стояли у гроба и стреляли в воздух. Очередями, как учил Володя. В небе кружили вертолеты и салютовали ракетами. Ольга кричала и билась на земле, возле гроба, и наконец ее кто-то увел. “Цинк” заколотили в дерявянный ящик, погрузили в машину и увезли на взлетку. Погода в тот день была летной. Ольга продлила контракт и через два месяца у нее уже был роман с капитаном Залесным из медсанбата. А бывшая жена Володи, узнав о его гибели, попыталась аннулировать развод. Вдовы получали неплохую пенсию.
Солдат любит песню, а певцы — солдата. Кто только не пел в Афгане. Кобзон, Зыкина, “Песняры”, Рымбаева, Пьеха. Пьехе не повезло. В день ее приезда над взлеткой взорвался транспортный вертолет. Что-то в нем отказало и он вдруг перевернулся в воздухе и вспыхнул. Отлетевшая лопасть упала возле фанерного домика — модуля, в котором поселили певицу. На следующий день она пела в полковой столовой, а в “Черном тюльпане” на оранжевой парашютной ткани лежали обгоревшие, черные как свежий асфальт, летчики. Они лежали с полусогнутыми руками, будто боксеры на ринге — мышцы сводит от пламени. Три человека, опознать которых удалось лишь по вплавленным в человеческий пепел часам и пистолетам.
А чуть раньше в ашхабадский госпиталь приезжала Валентина Толкунова. Пела в хирургическом отделении, прямо в палате для лежачих. На креслах-каталках привезли в палату “сидячих”, “памятники” — больные с загипсованными шеями, плечами, руками, пришли сами. Толкунова начала плакать еще не спев ни одной песни. Но потом собралась, спела знаменитых своих “Носиков-курносиков”, еще что-то и заплакала вновь лишь после песни из которой запомнились слова: “Какой бы мы с тобою были парой, мой милый, если б не было войны, мой милый, если б не было войны…” Но войны тогда вроде и не было, так, отдельные “враждебные вылазки афганской контрреволюции”.
У местного и не очень дружественного населения тоже было свое “Прощанье славянки”. С непонятными словами и тоскливой мелодией, то ли песня, то ли молитва, она звучала иногда в кишлаке, лежащем внизу, за минным полем, под дулами пушек “охранения”, особой части нашего гарнизона. Эта песня напоминала о запретном месте, куда лучше не соваться — о небольшом пустом поле за кишлаком, на котором не росло ничего, только множество воткнутых в землю веток, с повязанными на верхушках разноцветными ленточками. Это было их кладбище, тихое как все кладбища, шелестящее на ветру этими странными лентами. У них было кладбище, их мертвые имели право на эту землю. У нас этого права не было. Впрочем, по иронии судьбы рядом было и наше кладбище, овраг, забитый искореженной техникой, кладбище боевых машин. Танк с оторванной башней, обгоревшие БэТээРы с рваными пробоинами. Из них уже вытащено все ценное, и среди человечьего пепла живут змеи.
У местных были свои молитвы, которые доносились до нас из кишлаков и городов. Не знаю, о чем они молились. Наверное, о мире. Но и мы молились, иногда не зная даже слов. Молились о том, чтобы вернуться домой. У многих солдат в военных билетах были затертые листочки бумаги, с непонятными мне тогда словами. «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится.» Живые помощи, как говорили обладатели этих листочков. Крестов носить не разрешали, а листочек… кто уследит? И берегли этот листочек, часто написанный бабушкой, так же как фотографии родных – главное в нехитром солдатском скарбе.
Городок с мрачным названьем “Пули-Хумри” известен куполообразной горой с нецензурной кличкой, и тем, что здесь в 1919 году в полном составе вымер от местных болезней британский экспедиционный корпус. Говорят, что еще раньше та же участь постигла здесь воинов империи Александра Македонского. “Так що, хлопці, любил шутить наш старшина Фоменко, — ви теж тут всі загнетесь, якщо не будете поважати свого непосредственного воинского начальника старшину Пилипенка”. Старшина Пилипенко был безумен, как сортирная крыса. Остаться в Афгане на второй срок? Подписать контракт? Ради чего? Чеков, которые ты вполне вероятно, не успеешь растратить? Адреналина? Так ты его тоже не получаешь, потому как на боевые выезжаешь раз в пол-года. Старшина был безумен и остался на второй срок исключительно из ботанических соображений. Каннабис! Где только выучил он это слово. Но повторять любил.
Старшина Пилипенко в Афганистане полностью бросил пить. Потому что пристрастился к “чарсу” — конопляной пыльце, специально спресованной в небольшие плитки или палочки. Старшина настолько привык к местным “косякам”, что когда уходил на дембель, увез на родную Полтавщину мешочек семян индийской конопли. Когда его провожали, долго искали форму, старшина от своей страсти высох до невозможности. Партии дембелей, с которыми уходил старшина, “Прощанье славянки” сыграли на плацу перед штабом. А потом замполит приказал раскрыть дембельские “дипломаты”. Искал наркоту, боеприпасы, но не нашел. На всякий случай забрал пару альбомов и редкие фотографии. Старшине повезло, его как “почти офицера” не шмонали и конопля благополучно уехала в Полтаву. Года два назад я случайно встретил его в Киеве. У него в жизни все переменилось к лучшему. Конопля не взошла, он бросил курить “дурь” и начал выпивать, наел морду, уволился из армии и женился.
После того, как нам сыграли “Прощанье славянки” мы ошивались в части еще несколько дней. Погода была нелетной. Как всегда, ходили слухи о том, что “дембель в опасности”, ожидается новая операция и выезды отменены. Но ветер стих, вертолеты “пробовали воздух” и подгоняемый криками дембелей водитель- “молодой” гнал машину на взлетку. «Молодой», прощаясь, вдруг разревелся. — Ну что ты ревешь? Слушай меня «чижик», придет осень, ты заболеешь желтухой и если повезет, тебя увезут в городишко под названием Чирчик. Там хреново, но это уже Союз, Узбекистан. Так вот, если хочешь жить — постарайся найти там «земелю» и тормознуться. И, может быть, тебе повезет.— Ветер сдул с чижика панаму и он побежал ее догонять. А мы уже забирались в вертушку. Вертушка выгрузила нас в Хайратоне, в городе у моста, на другом конце которого был Союз. Через несколько лет по этому мосту генерал Громов выведет из Афганистана последние войска в новую и непонятную страну. В этой стране уже начался Карабах, а впереди будут Осетия, Абхазия, Чечня … Ветеранам еще найдется дело в распадающейся империи.
Наджибуллу вешали на подъемном кране. Чтобы подчеркнуть, что ему нет места на афганской земле, а телу его — нет места в ней. Так Афганистан попрощался с нами. Так мы попрощались с Афганистаном. Может быть, не совсем порядочно попрощались. Но история — аморальная дама. И кто знает, какую еще шутку она сыграет с нынешними натовскими «интернационалистами», о которых предупреждал нас еще тогда, в 83-ем наш смешной замполит. А мы не верили, хотя и писали в дембельских альбомах: «Когда б не сапоги солдата — топтали б вас солдаты НАТО».
На киевском вокзале уже не играют “Прощанье славянки”, когда отходит московский поезд. Еще одна империя распалась. Но ее пепел…
Станислав Речинский, «ОРД»
