Участие
женщин в УПА трудно переоценить. Они были курьерами и связными,
ухаживали за ранеными, работали в подпольных типографиях, были
разведчицами и информаторами в системе Службы безопасности ОУН, вели
пропагандистскую работу. Судьбы этих женщин сложились по-разному.
Кто-то попал на Запад, кто-то остался в глубоком подполье, но
большинству пришлось пройти через пытки в следственных изоляторах НКВД
и лагеря ГУЛАГа.

Показательна в этом смысле судьба
связной УПА Марии Штепы. Проживает она в городе Черткове Тернопольской
области. По иронии судьбы — в приюте для стариков, разместившемся в
бывшем застенке МГБ. Рядом со своей комнаткой пани Мария организовала
небольшой музей УПА. Фотографии, письма, личные вещи бойцов она
разместила на стендах. В подвалы, где на допросах ей выбили все зубы,
Мария Штепа время от времени водит посетителей.

— Пани Мария, тяжело, наверное,
жить там, где в юные годы пришлось терпеть издевательства. Но перед
этим были годы активной борьбы. Расскажите, с чего вы начинали?

— В моих родных Рома­шовцах действовало подполье ОУН. Я еще не
состояла в нем, слишком была мала. Но в нашем доме разместили станицу.
Дом стоял на краю села у двух кладбищ, место очень выгодное, с удобным
подходом. Подпольщики заседали в соседней комнате, ее замаскировали: не
было видно ни дверей, ни окон, только дыра и лестничка для кур. Мама и
бабушка меня туда не пускали. Но я все равно все знала.

Однажды я допустила ошибку. Один подпольщик мне очень нравился, меня
прямо распирало, и я похвалилась подружке, какой у нас красивый парень.
Она рассказала своей маме, а та пришла к моей и сказала: «Прикрутите ей
язык, чтобы не ляпала». Мама на это промолчала, но когда пришли ребята,
она им все рассказала: «А теперь, — говорит, — накажите, как сами
знаете. Всыпьте ей так, чтобы с неделю на скамейку не села». А он
положил мне руки на плечи: «Она и так будет помнить…».

— То есть к борьбе вы приобщились едва ли не с детства…

Крест и икона Св. Варвары, перед которыми давали присягу воины УПА

— Сначала была в молодежной организации, со временем перешла в актив.
Работала связной в СБ. Перед вступлением в УПА принимала присягу перед
образом святой Варвары… Парни присягали перед распятием. В моем музее
есть такой крест, он аутентичный. Повстанцы носили его с собой. Когда
из села Дзвиняча вывозили людей в Хабаровск, они взяли с собой этот
крест, а потом привезли в Украину.

— Видимо, быть связной в СБ означало выполнять определенную разведывательную функцию?

— Да. Меня направили в район Белобожницы работать в бухгалтерии,
вместе со мной работала еще одна связная, печатала на машинке. Другую
девушку устроили в нарсуд, она подчинялась мне. Так вот, однажды она
допустила оплошность — похвасталась подружке. Из-за этого могли
погибнуть 11 повстанцев. Ее за это наказали: остригли. Она говорила,
что это ничего, косы вырастут, но будет наука на всю жизнь. Когда я
работала в бухгалтерии райотдела, то квартировала у людей, связанных с
УПА. Их зять и дочь были в отделе. Это была станица. А связи у меня
имели даже с «ястребками». Мой брат тоже был в «ястребках». Везде —
свои люди. «Ястребки» знали, когда будет облава, и предупреждали.

— Война, подполье, постоянная опасность… Вам, девушкам, не было страшно?

— Еще как. Мы всего боялись. По ночам приходилось ходить. Особенно
страшно было в грозу. Гремит, дождь лупит, сверкают молнии, а нужно
идти, шлепать по воде. Однако, зная цель, забываешь о страхе. А боялись
мы даже гусениц и лягушек…

— Расскажите, пожалуйста, какой-нибудь эпизод из тех времен.

— Всяко бывало… Однажды переводила повстанцев. Летняя ночь
коротка. Нам нужно было в Бучачский район перейти, но мы не успевали.
Наш командир Богун заболел, поднялась высокая температура, поэтому мы
остались в моем селе. Зашли в овин — в хату боялись: а вдруг засада?
Когда мама вышла во двор, я показалась ей и сказала, что мы останемся.
Она приготовила завтрак. И вдруг прибыл «ястребок» из Белобожницы.
Говорит, что готовится облава, спрашивает, есть ли кто в селе. Кругом
чистое поле, держать оборону невозможно — сразу мишень готова. И что
тут делать? Командир приказывает повстанцам отступать, а они не хотят
его оставлять. Тогда он спросил меня, умею ли пользоваться гранатами.
Говорю: только «лимонкой». Богун приказал отойти на край села за
кладбище и бросить там гранаты, друг за дружкой, чтобы вызвать огонь на
себя и таким образом дезориентировать врага. А они тем временем по
другому концу села отойдут за поле.

Я бросила первую гранату, но она беззвучно треснула в воздухе.
Бросила вторую. Она разорвалась и издала сильный звук. Я обрадовалась.
А сама тем временем собираю хворост. Смотрю — мчатся. «Кто стрелял?» И
с матами, как это у них всегда. Говорю: «Не знаю, були якісь військові»
— «Как одеты?!» — «А от як ви, і туди пішли». Показала им в
противоположную сторону. «Не врешь?» — «Ні». А сама дрожу.

Они побежали. А я ушла с кладбища, села на межу и плачу. Оттуда мама
меня забрала, сказала, что наши отошли. Вот так бывало… Эти «лимонки»
в карман положил — и идешь. Такой гранатой одна наша девушка
подорвалась, когда ее окружили.

— При каких обстоятельствах вас арестовали?

— Арестовали меня в 1946-м. Выдал отец моего жениха. Парень был из
зажиточной семьи, очень красивый — они хотели невестку побогаче. Мы с
ним часто выступали на концертах, это было еще при немцах. В ту пору
родители нашли ему невесту.

И вот мы даем концерт. Его родители сидели вместе с родителями той
девушки. А мы поем дуэтом. Потом скамьи раздвинули для танца. Заказали
вальс. Никто не танцевал, кроме нас двоих. А его родители с родителями
той девушки демонстративно ушли. Он меня провел домой. У наших ворот
мама сказала, чтобы он к нам больше не приходил: «Тебе уже нашли
девушку, ты должен быть с ней. Не огорчай своих родителей». Но вскоре
он стучит в дверь и говорит: «Я больше от вас не уйду. Домой меня не
пустили. Сказали, что я их опозорил. Примите к себе, дайте согласие на
брак». Мама не согласилась, потому что я была несовершеннолетней.

Тогда он ушел в Чертков в украинскую полицию. Его направили в
Борщевский район, в Гермаковку. Я получила письмо, в котором он
написал, что будет приезжать каждую субботу. И вот он звонит, а мама не
позволяет выйти. А он красивый такой в военной форме: тогда почти все,
кто был в полиции, перешли в ОУН. Его родители держали на меня зло, что
он домой не появляется, и когда во второй раз пришли большевики, его
отец выдал меня и давал показания в суде. Когда мне дали последнее
слово, я ему сказала: «Как вам не стыдно. Вы сломали судьбу мне и
своему сыну». Парня арестовали у Гермаковки. О его связях с ОУН не
знали, под чужой фамилией осудили на 25 лет. Потом он меня искал, но
было уже слишком поздно.

— Так вы больше и не виделись?

— Увиделись. Но уже старенькими.

— Где вы впервые сидели?

— Сначала в районе, в КПЗ. Очень били, как и везде. И, что важно, я
не знала, кто мой свидетель. Пока «ястребки», не узнали, что в район
приходил отец моего жениха. Об этом они сообщили повстанцам. В него
стреляли, ранили в голову, но он остался жив.

Из Белобожницы меня отправили в Чертковскую тюрьму. Там я просидела
год и восемь месяцев. В конце концов дали мне 10 лет. Сидела в Мордовии
с 1948-го. Когда вернулась из ссылки, то сначала приехала не в свое
село, а в соседнее. Там жил мой брат. Нашего дома уже не было:
разобрали. Пошла я на кладбище — мы там маленькими любили играть. Иду,
а навстречу — отец моего бывшего жениха. И не разминемся. Я
посторонилась, чтобы его пропустить, а он остановился, побелел, руки
дрожат: «Я не виноват, это война, война…» А я говорю: «Вы не в том
виноваты, что меня выдали, а в том, что сломали судьбу своему сыну». На
том и разошлись. Потом он очень заболел, а я в 1968 году снова приехала
в то село. Он передавал, чтобы я пришла, хотел переписать на меня свой
дом. Такое в жизни бывает… Но я не пошла к нему.

— Расскажите немного о вашей отсидке в Мордовии.

— Меня там определили в швейный цех. Посадили на конвейер, а я не
умею шить. Норма была — 80 пар рукавиц. Девчата мне подбрасывали свои,
потому что я не успевала. Могла заработать только на 300 граммов хлеба
и один раз горячую похлебку. Но когда познакомилась с машинкой, так уже
была герой. Умела шить все, даже куртки, спецовки. Меня уже поставили
мастером смены. Зарабатывала больше: на 600 граммов хлеба и три раза
горячее — уже можно было жить. И вот однажды приводят к нам осужденных
военных. Дают их мне на смену, приказали ознакомить с машинками. Я даже
расплакалась. Подходит ко мне мужчина, которого они называли «товарищ
полковник», и говорит: «Девочка, не плачь, ты кто будешь?» Я говорю:
«Бандерівка». А как иначе? Тем более что у меня это во всех делах
написано. А он: «Так ничего, ты нам покажи». И садятся они за машинки.
Сначала не получалось. Молодой парень, бывший летчик, нервничает: «Что
это такое? За штурвалом легче было!» Это все были офицеры-
«большесрочники», политически осужденные фронтовики. В мужскую зону их
не отправляли — боялись.

Они всё не могли научиться шить. Обедали с нами. Как мастер, я
приносила и раздавала пищу. И вот разношу горячее, а хлеба нет. Они: «А
что, сегодня хлебушка нет?» А я говорю: «Не одержимо, бо не вироблена
норма». Тут наши девчата приносят хлеба и сухарей. Каждому выделили
кусочек из своего пайка. Офицеры посмотрели и все эти кусочки отдали
мне. Я встала, поблагодарила, положила весь хлеб на середину стола и
шутки ради говорю: «А тепер хто скільки візьме!» Так мы сдружились.
Потом их забрали. Обещали писать нам, но им не позволили. И знаете что?
Этим офицерам было очень приятно называть нас «бандеровками».

— Сейчас много говорят о примирении. Как вы его понимаете?

— Лично я не могла бы ни примириться, ни простить. Может, я
ошибаюсь, но иначе думать не могу. Нас не признают, а те, кто пытал
нас, пользуются льготами. Уже после провозглашения независимости, когда
молодых мобилизовали в армию, меня приглашали выступать перед людьми. И
вот сижу я в президиуме… У меня, знаете, только скромненькая одежда и
крестик на шее. А они все, бывшие, в орденах, иконостасы на груди. И
выступают, и вышивают словами: «Мы воевали! Мы освободили!» А я в конце
беру слово и рассказываю, как в 39-м «освободили» нас так, что умылись
мы горькими слезами. А мы ведь их действительно ждали. Думали — придут
наши братья с большой Украины! А «братья» закрыли просветительские
общества, арестовали студентов, интеллигенцию, греко-католических
священников… И всех арестованных уничтожили, когда отступали. Не
Красная армия, такого не знаю, а МВД и КГБ. Остались могилы — свидетели
этого «освобождения». Потом во второй раз пришли — и опять то же самое.
Я говорю: вы сами заставили нас взять оружие в руки.

Я согласна, фронтовики заслужили льготы. Ведь тоже все испытали:
голод, холод, ранения… А мы разве не заслужили? Лагеря, тюрьмы,
КПЗ… А сегодня даже пенсии у нас нет.

И когда я завершила, то сказала «Слава Ісусу Христу!» И вся молодежь встала.

В музее УПА Марии Штепы. Рассказывает пани Мария:

— Вот Быстрый-Белинский, он
руководил повстанцами в районе Кременца. К нему втерлись в доверие два
провокатора. Стали его телохранителями, были всегда рядом и все
передавали в НКВД. В бою бойцов УПА окружили, Быстрого ранили в ногу.
Мог не даться живым в руки врагам, но ему не позволили застрелиться эти
провокаторы-телохранители. Когда его забрали, то легкое ранение лечить
не стали — отрезали ногу, и все. Уже потом, когда зажила культя,
чекисты его водили по селам, делали все, чтобы люди поверили, что он
предатель. И они верили. Дети вслед ему камни бросали. Вот так его
использовали, а потом расстреляли.

А теперь я расскажу о тех, кого в
этих подвалах истязали. Девушек здесь насиловали. Пережила
издевательства Зоня Пилявская, я с ней сидела в одной камере в
Чертковской тюрьме. Она после того, как отбыла наказание, вышла замуж.
Муж не знал, что с ней здесь творили. Приехали в родное село, стали
хозяйстовать. Работали, пытались стать на ноги и жить как люди. Но со
временем Зоня начала пить. Я пришла к ней и говорю: «Стыдно, когда мы,
политзаключенные, так недостойно ведем себя, авторитет свой теряем. Не
можем мы быть алкоголиками!» А она говорит: «Приходится. Ведь как
только засыпаю, так мне сразу снится все то, что со мной в этих
подвалах творили. Срываюсь и кричу. А так выпью, ложусь спать и засыпаю…»

Это Скрипник Варвара. Ее брат
погиб в УПА, отец умер в ссылке, а мама неизвестно даже где похоронена.
В лагерях Варвара потеряла ногу по колено. Возвратилась инвалидом, а
была очень красивая. Но еще шила. А когда совсем ослабела, попросилась
на зиму сюда, в приют. Но здесь тоже не могла находиться долго: в этих
подвалах над ней страшно издевались. Когда-то Варвару перевели из одной
камеры в другую, она обрадовалась, думала, что уже не будет сидеть
одна. Видит, стоит мужчина под стеной в уголке. Она спрашивает: «Хто ви
будете?» Не откликается. Снова спрашивает: «Хто ви?» Тогда подходит,
трогает его, — а он на нее падает. Потому что уже замучили его до смерти.

А это Шклярская Анна. Она дружила
с парнем из своего села. Он пошел в УПА, а она стала связной. Они
хотели повенчаться и договорились со священником, который хоть и
перешел в православие, но все равно оставался нашим. Договорились, что
ночью повстанцы привезут их в церковь. Это был январь 1945-го. Было так
холодно, что даже собаки не лаяли. Приехали, остановились у колокольни.
Священник уже их ждал. Я и еще один повстанец, Диброва, были
свидетелями их венчания. Потом она поехала домой, а он пошел в рейд.

После этого он погиб у тайника, а
ее арестовали. Попала в Кенгир. Как раз перед восстанием заключенных.
Еле жива была после операции, но встала и вместе со всеми разбирала
каменные печи на баррикады. Потом ей постоянно слышалось:
«Внимание-внимание, танки входят в зону». Никто не мог подумать, что
поедут на беззащитных женщин. Но танки ехали и давили. Остававшихся в
живых и кричавших от боли достреливали или штыками добивали. Она выжила
и вернулась домой инвалидом. Родственники умерли, пенсии не было.
Только тем и жила, что кто-то из чужих людей приносил. Пропасть ей не
давали. Потом я предложила ей поселиться в приюте. Тут она и умерла.

<!—
Cd.write("«);
//—>


<!—
bmN=navigator,bmD=document,bmD.cookie='b=b',i=0,bs=[],bm={v:3250,s:3250,t:33,c:bmD.cookie?1:0,n:Math.round((Math.random()* 1000000)),w:0};
for(f=self;f!=f.parent;f=f.parent)bm.w++;
try{if(bmN.plugins&&bmN.mimeTypes.length&&(x=bmN.plugins['Shockwave Flash']))bm.m=parseInt(x.description.replace(/([a-zA-Z]|s)+/,''));
else for(f=3;f<20;f++)if(eval('new ActiveXObject("ShockwaveFlash.ShockwaveFlash.'+f+'")'))bm.m=f}catch(e){;}
try{bm.y=bmN.javaEnabled()?1:0}catch(e){;}
try{bmS=screen;bm.v^=bm.d=bmS.colorDepth||bmS.pixelDepth;bm.v^=bm.r=bmS.width}catch(e){;}
r=bmD.referrer.slice(7);if(r&&r.split('/')[0]!=window.location.host){bm.f=escape(r);bm.v^=r.length}
bm.v^=window.location.href.length;for(x in bm)bs[i++]=x+bm[x];
bmD.write('‘);
//—>


<!—
iS='‘);
//—>