Вася-Вася…

-Блядь, с кем ты пьешь вообще?! – это презрительное замечание жены брата моей жены (хоть убейте, не вспомню, что это за родня такая) меня преследует всю жизнь. Иногда даже во сне.

Ну, у брата жены супруга – она такая… ну ооочень… ну весьмаааа… Даааама. Вообще, там темный лес, но живут – не плюйте рядом. Полна коробушка. Так что мне ли критиковать.

Брат жены, правда, попроще, но тоже с понтами. То «что ты пьешь ваще?», то «куда ты идешь, слушай?». А жена евоная – та вообще голубых кровей. А я, надо сказать, регулярно пью с теми, кто со мной выпить соглашается. А поскольку из тех, кто со мной выпить соглашается, практически никто не отказывается, можно сформулировать так, что пью я со всеми, кто на пути попадается. А она как-то боярским глазом заметила тенденцию – и ну поносить (или поносить?): да с кем ты пьешь, да что ты несешь, да ты ж много на грудь не возьмешь…

Я, конечно, не Геракл (ха-ха), но изредка могу. Не, а че она?!

Ладно, расскажу историю, чтоб ясность была.

На заре недоразвитого капитализма занесло меня в санаторий в ближнем Подмосковье. Обломилась недорогая ведомственная путевка в разгар зимы. А я уже рассказывал, что в такие заведения стараюсь ездить исключительно зимой – когда там народу нету и кормят сносно. Северяне – они на юг обычно, а нам, южанам, – конечно, снежок потоптать хочется. В общем, собрались – поехали. И попали на мороз под 20 с лишним. А у нас и одежды для такой температуры нету. И наша всесезонная южная «кожа» аж хрустела. И аж уши заворачивались. Но в санатории топили неплохо, и даже жареная рыба там была красная. Но сидеть там долго я не мог, потому что у меня были дела в столице. И как-то с утра я всех оставил под радиатором центрального отопления, а сам сорвался и полетел решать свои дела.

Сначала были кой-какие важные вопросы в одном министерстве. Потом кой-какие не менее важные вопросы в одном издательстве. Потом уже не такие важные, но не менее существенные вопросы в одной организации, где работал мой близкий товарищ. И поскольку в каждой из инстанций приходилось понемножку употреблять (исключительно ради пользы дела), к вечеру я был весьма и весьма. Благо, близкий товарищ, предварительно облобызав меня на прощание, сумел впихнуть меня в уже практически отправлявшуюся электричку, следовавшую в направлении санаторного Подмосковья.

Пока ехал – слегка приободрился. Холодно было в электричке! На нужной станции вышел часов то ли в восемь, то ли в девять вечера. Темень. Мороз. Пурга! А от этой станции до санатория через какие-то леса – еще минут 40 на автобусе. Пришел на остановку. А там ни-ко-го. И совершенно неясно, ходят ли в Подмосковье автобусы о сей глухой поре, или нет. Мутный рассудок сводил в здесь же, при остановке, функционировавший круглосуточно магазин за поллитрушкой. На всякий, мол, случай, сказал рассудок. Заодно и смертельно иззябший организм погрелся немножко. Но тот же рассудок погнал назад, на мороз, чтоб не пропустил унылый организм поздний автобус.

А на совершенно темной остановке, между прочим, оказалось еще одно тело. Мужика с вещевым мешком между ног. На вопрос, а будет ли автобус, тело каким-то смешным, картаво-шепелявым и хриплым голосом откликнулось: «А фто иво внаит… Мовыт, будит, а, мовыт, и нет…» Ну, что делать, раз никто ничего не знает. Сидим… Ветер фонарь качает. Мороз. Поземка… Десять минут… Двадцать… И хмель совсем иссяк. И ноги деревенеют. И жутко неуютно на этой остановке-то. Полчаса прошло. Сидим… И мужик, гляжу, ежится. А меня вдруг прошибло на пол-литра, покоящиеся в кейсе. Но поскольку нас уже образовалось общество на этой остановке, самому-то пить было неловко…

«Милостивый государь, — говорю я попутчику. – Не снизойдет ли ваша милость до вина из моего кувшина?» То есть, тьфу, книжное воспитание подводит! «Мужик, ты пить будешь?», — спросил я того самого человека. А он и не отказался великодушно. И мы сдвинулись и стали поочередно хлебать прямо из горла, незлобиво проклиная мороз и совершенно необязательный общественный транспорт. (По правде говоря, водка была не лучшая.)

Но — тепло стало! За жизнь пошел базар. «А ты, как я погляву, нафяльнифек?» — он мне. А мне что? Водка-то моя. « Ну, вроде того», — говорю свысока. «А я фидел», — он. Я удивился, конечно: «За что?!» — «А, — говорит, — дело профлое. Вжял на одной дафе с подпола фто тонн, да рывевья килограммов пять…» Я и растерялся. «Рыжевья, — говорю, — это что?» Он смеется: «Волото, конефно…» Я удивляюсь: «И сколько дали?» Он: «А дефятку!» И рассказывает, что, конечно, много дали за вытащенные из-под половых досок чужой дачи сто тыщ полновесных советских рублей, да пять килограммов цепочек с кулончиками, но он же не знал, что дача какому-то милицейскому чину принадлежала. И потому, что деньги, да золотишко он следователям не выдал, столько много и впаяли…

Бутылка кончилась, мороз кусался. Я: «Может, еще?» Он: «Мовно и еффе, но только у меня фифры нету…» Я сходил, конечно. Взял пузырь, какой-то копченой колбасы, батон и лимон. И не выдержал, спросил, когда вернулся: «Ну, теперь-то богатым человеком будешь?» Он рукой махнул: «Аааа, братовья ффе пропили, пока я фялился…» И скривился горько, глотнувши. Колбасы я ему отломил, и батона. А зачем взял лимон – задумался. Нечем порезать-то… Но он достал из-за пазухи нож-бабочку и, ловко выкинув лезвие, успокоил: «А не боифь, поревем!» И нарезал тот лимон тоненькими-тоненькими ломтиками…

Потом мы представлялись, и выяснилось, что зовут моего нежданного собутыльника Вася, и что едет он к своей женщине, которая должна бы как будто ждать. И я пожелал, чтобы ждала, и еще чего-то такого доброго пожелал от всей широты своей пьяной души.

А через несколько минут и автобус подкатил, как лайнер к причалу. В ту пору под Москвой еще такие старенькие, жутко дребезжащие ЛиАЗы ездили. Зашли мы в полупустой салон уже сильно нетрезвые, уселись. Глянул я на своего случайного попутчика на тусклом свету – и протрезвел немного. Крупный череп, обтянутый дубленой желтой кожей с трехдневной щетиной, солдатская шапка-ушанка, ватник, у меня на родине называемый «фуфайкой», тельник на худых ключицах… А повернулся, да ощерился… Во рту – только клыки, как у вампира. И сразу стало понятно, откуда этот странный картаво-шепелявый выговор. А он заметил: «Удифлен, нафяльнифек? Вубы там, — махнул рукой куда-то назад, — офталифь…» А потом мы ехали и еще о чем-то базарили. И добазарились.

— А идь я конфить тебя фотел, нафяльник, — сказал он.

— Как это – кончить? – не поверил я.

— Да как? Фиву – гляву, мувык идет. Ф фимоданом. Одет в кову. Немефтный. Нафяльнифек. При феньгах. Конфил бы — как конфяют. Пырнул бы в бофину, фемодан твой подобрал бы – и фвалил. И фневок фледы мои вамел, хе-хе-хе. Фпафибо, фто до грефа не довел, фто налил по-фелофечефки. Выви долго…

Он вышел на какой-то первой случившейся остановке, а я еще долго не верил. Меня – пырнуть? Тем самым острейшим ножиком, которым нарезался лимон? Просто за то, что я есть на белом светушке? И там, между остановкой и покосившейся деревянной уборной, меня, такого живого еще минуту назад, кинуть в канаву, заметенную снегом?!

Разрядом животного страха тряхнуло уже только под освещавшими центральную аллею большого ведомственного санатория фонарями. И я не выдержал – побежал по пушистому снегу к тускло мерцавшим в метельной ночи между нарядных елок двухэтажным корпусам…

Дмитрий Кучерявый, для “Досье”