Операция «Арго» (часть вторая)

От автора: Решил опубликовать на «ОРД» продолжение статьи «Операция «Арго»». Без годовщины, без повода. Просто решил и все. Текст фрагментирован. Что-то пока убрал — не знаю, можно ли это публиковать. Тут и так много чего такого, что лучше бы не выходило дальше памяти. Исповедь без покаяния. Просто рассказ про живых и мертвых. Тут есть фрагмент того, что уже было опубликовано. Но это уже перепечатано с рукописного исходника. Пока все.

Начало здесь

Первые строчки

День, первой записи, как рассказать о нем?.. Конец весны 1994 года. Шелест листвы, белесое небо, ветер, сухой ветер. Я проснулся. Мне снились: разбитая дорога, буханье гаубицы, свист улетающего, едва набравшего скорость снаряда. Этот свист, переходящий в рокочущий глухим эхом хохот — он был у меня во сне.

Я сижу в кузове машины — это наш, батальонный ЗиЛ-131 — ищу трехлапую гаубицу Д-30, я знаю, что это она… слышу её выстрелы, вижу позицию, окруженную пустыми снарядными ящиками… но само орудие я не вижу. Все разговаривают с артиллеристами. Я вижу наших, слышу наших, но тех с кем они разговаривают я не вижу — их нет. Мы разговариваем с позицией артиллеристов — с пустотой.

Начало украинского периода кавказской войны

Наша, первая, группа боевиков была переброшена в Грузию 30 июня 1993 года. Было нас восемь человек. Нас провожали грузины, среди них была одна женщина – это то, что я видел.

Самолет. Я расслабляюсь, стараясь ни о чем не думать.

С креслом, на мой взгляд, мне не повезло — оно третье, от иллюминатора. Сидим втроем, Окошко возле крыла. И не смотря на свое «неудобное место», я вижу, что крыло течет. Что это? Керосин или жидкость против обледенения? Пятно на плоскости то увеличивается, то становится меньше.

Помню, скучали. Из скуки возник сговор действием. Вдвоем раскручивали третьего на продукты питания. При этом есть не хотелось. Раскрутив и напитавшись, каждый занялся своим делом. Раскрученный, освободившись от груза продовольствия счастливо спал, второй — слушал плеер. Я включил вентилятор, и дремал.

Изучение истории страны, в которой воюешь, начинается с военного разговорника. У нас он помещался на одном листке формата А-4. Текст был написан кириллицей, и тут же перевод на украинский язык. Среди прочего: «как пройти в столовую» и «где сидит снайпер» — снайпери сад зис, если не ошибаюсь.

Помню нависали на впереди сидящего кавказца с вопросом, «как же нам иметь в виду наших врагов» (дословного перевода грузинского текста не было). Он берет лист и наткнувшись на слово «Гумиста», очень внимательно смотрит на нас. У него на лице появляется испарина.

• Зачем вам туда? Там война!..

Я не помню, что именно мы сказали в ответ. Его вопрос помню. Бледнеющее, ставшее каким-то желтушным смуглое лицо. А что дословно ему вещали, не запомнил. Несли что-то про специалистов по ремонту чаеуборочных машин. А листок — это так — попросили друзей напечатать пару фраз на грузинском языке русскими буквами, так они вот, блин, отличились. Короче, это кто-то пошутил, а мы люди не местные, обычаев не знаем… Учитывая фразы в разговорнике, как то: «где сидит снайпер», «дай патроны» и последующие события, сомнительно чтобы он нам поверил.

Тбилиси оказался чашей со множеством поселений. Он какой-то бледный, бежевый и напоминает метеоритный кратер.

Наши переодеваются в военную форму. За оставшееся 20-30 минут полета наши разговорники были основной темой обсуждения в самолете. Первая практика синхронного перевода, со всех сторон перешептывания: «момецит ме цкале…», «украинули джари…» и взгляды… косые, настороженные. Я не заметил приязни в лицах попутчиков, не было и агрессии. Грузины, летевшие домой, смотрели на нас как на самоубийц.

Сели. Едва выйдя, сами не желая того, делимся на две группы. Те, кто в военной форме, проходят сразу. Остальных, включая меня, задерживают. Ведут в синий строительный вагончик (он, видимо выполнял роль спецчасти), проверяют паспорта, заставляют показывать руки. Наркоманов среди нас не было. Узнав кто мы, поговорив с пришедшими за нами военными, нас провожают со словами «украинцы наши братья».

Первое, на что обращаешь внимание при выходе с тбилисского аэропорта — огромная стена, украшенная мозаикой и полное отсутствие сил правопорядка. При этом каждый мужчина вооружен. Если не вооружен, то запуган, такой в глаза старается не смотреть. Кто-то из наших пошутил, что тут пацан без «валыны» это не пацан — это непонятно кто. В опровержение этой шутки, прямо на выходе возник конфликт. Несколько женщин начали ругаться с автоматчиком. Ругались с ним громко и визгливо. Мужчина сначала коротко огрызался, а потом начал кричать на них в ответ, угрожая оружием. Женщин его автомат не напугал, одна даже ухитрилась стукнуть солдата в плече кулачком. Ругня так же внезапно прекратилась, как и началась. Стороны разошлись. Было впечатление, что они вдруг забыли о конфликте.

Снова ждем. Нас любезно приглашают позавтракать, а потом и отобедать. При этом промежуток во времени между завтраком и обедом, измеряется расстоянием от кафе в здании аэропорта, до ресторана гостиницы, в двух сотнях метров — через площадь.

Гостиница с прострелянными стеклами окон вестибюля — кто-то с кем-то разбирался. Все жильцы угрюмые. Чем дальше от летного поля, тем больше уважения к вооруженному, почтение к военной форме. Здесь уже не грубят. Волчий закон заставляет думать над каждым словом, жестом, взглядом. Смех тут или очень тихий, шипящий или очень громкий.

День уходит. Пустой номер, в нем я один. Есть вода… в ванной… холодная. В гостинице очень тихо. Окна номера выходят на летное поле, но с этой стороны, похоже, не летают — звук движков самолетов непрямой, отраженный, он как бы подчеркивает тишину. За окнами: грязный газон, ободранные фруктовые деревья, маленький стадион. Возле взлетной полосы, на искусственном холмике — радар. Граница между вечерней прохладой и сухой дневной жарой — балконная дверь. Смотришь на землю — еще день, глянешь на небо — уже вечер. Всегда было наоборот… ищешь где-то вдали, между небом и землей точку гармонии и, не находишь. Ветра нет. Все замерло. Единственное напоминание, что перед тобой не фотография — круговые движения РЛС. С какого-то момента я не хочу возвращаться в уже темный номер. Как описать эти минуты?.. Если в такой момент дать человеку возможность вернуться, он уедет и не будет жалеть. Это «точка невозврата», внутренний рубеж… до него ты умер, после — еще не родился. Кто-то тогда зашел ко мне, он закурил, мы о чем-то говорили на балконе, шутили. Впервые смотрел на себя со стороны… пещанка (уже переоделся), сапоги армии ГДР, закатанные внутрь. О чем же мы говорили?.. Я беседовал с человеком, но меня в разговоре не было, я был за горизонтом, я встречал ночь. Тогда впервые почувствовал пустоту, и сам был пустотой.

Снаряды не воют — они шелестят

Рейс на Сухуми. Дитриху подарили пачку патронов к АКМ. Подарил грузин, воевавший в приднестровской войне на стороне Молдовы. УНСО воевало на стороне ПМР, и даритель об этом конечно знал. Здесь нет парадокса. За историю гражданских войн на Балканах, в Карабахе, Приднестровье, солдатам-иностранцам не смогли предъявить ни одного случая мародерства или этнических чисток. Вражда, ненависть — это эмоции тех, на чьей стороне они воюют. Есть правила поведения, прописанные еще французским наемником Бобом Динаром. Эти правила стали законом для всех, кто сделал войну своей работой, способом жизни или развлечением. Среди них: не насиловать женщин, не брать из разоренного дома, не убивать тех, кто не пытается убить тебя. До октября 1993 года, в войнах на территории бывшего СССР этот закон будет незыблем. После абхазской войны, по настоянию России, абхазы проведут тщательное расследование. Они не найдут ни одного случая насилия или мародерства украинских добровольческих частей. Однако, результаты работы следователей будут крайне неприятными и неожиданными для Москвы — абхазы разоружат союзные казачьи части. Многие из казаков будут арестованы и переданы правоохранительным органам России! Об этом факте будет упомянуто дважды в российских новостях, но грузины не воспользуются столь уникальным информационным поводом. «Во имя дружбы», об этом прискорбном факте Грузия, Абхазия и Россия предпочтут политически-забыть. Позже, расстрел российского парламента российскими танками, окончательно сотрет из памяти обывателей все странности абхазской войны.

Снова облака. Ледяные вершины над серыми склонами, под ними, дальше, море. Мы снижаемся. Самолет садится стремительно, как птица на гнездо, боясь, что её заметит ястреб. Лучше из всего полета помню посадку. Асфальт аэродрома… обгоревшие обломки Ту-104, как он тут оказался?.. развороченный ангар… люди с автоматами, цепляются с вопросами: «из какого города Украины?..», «что значит твой шеврон?» Разбитое здание… щебня и кирпича на полу столько, что не видно битого стекла… две черные ГаЗ-24 «Волга», одна почему-то без передних крыльев… румынские АКС у встречающих… степенный водитель Бабу… грузовик из которого что-то выгружают.

Страшно тесно. Мы несемся по шоссе. Все вокруг напоминает Приднестровье. Все говорит о уже прошедшей тут войне.

Дальше мост через речку Черную. Мост заблокирован бетонными блоками. Узкий проход позволяет проехать по одной машине под прицелом автоматчиков на другую сторону. Тяжесть, отпустившая после отъезда из сухумского аэропорта опять накрывает — война. Едем медленнее. Жители стараются не смотреть на наши легковые машины. Они боязливо отворачиваются от черных «волг» и при этом с видимым интересом разглядывают машины, доверху набитые вооруженной пехотой.

Железнодорожный вокзал или, по-абхазски, «авокзал»… ста миллиметровое зенитное орудие на железнодорожной платформе не охраняется вообще… детский садик с целыми окнами и напротив — через дорогу — море.

Поворачиваем направо. Читаю табличку: «Пансионат «Синоп»», — ниже: «Министерство обороны Республики Грузия, отдельный батальон морской пехоты»… мы на месте.

В этом было что-то мистическое. В день нашего приезда, 1.07.1993 года, перестали обстреливать Сухуми. В этот день, как и в два последующие, нам не выдавали оружие — мы были гости. Нас поили (много и хорошо), кормили, расспрашивали но, не спешили вооружать.

Первый вечер на войне. Душный и влажный, наполненный слабым жужжанием комаров. Море стало неслышным, полный штиль. Над головой два флага: грузинский и украинский.

• Слава Нации! — Смерть врагам! — автоматные очереди разрезали тишину — салют в нашу честь.

Через 10-15 минут после салюта, с горы спустилась группа автоматчиков. На верхнем блок-посту посчитали, что на нашу часть совершено нападение и, пришли на выручку. Узнали в чем дело — посмеялись, выпили вина и ушли.

У многих грузинов странные автоматы с обрезанными прикладами. С таким оружием наверняка удобно на «боевой стреле», внезапно вскидывать ствол из-под плаща. Еще его удобно переносить в скрипичном футляре, но вряд ли такой автомат удобен в бою. Но об этом мы молчим — они тут воюют, а мы — почетные гости, и пока больше никто.

Первая ночь в батальоне. Тихо. Морпехи не могут спать. Привыкшие к ежесуточным артобстрелам люди боятся тишины. Она их сводит с ума. Чтобы как-то расслабиться, они уходят к морю и стреляют по волнам. Судя по тому, что следующие два дня автоматный треск стоял по всему побережью, такая же ситуация была и у других.

3.07.1993, третий день в батальоне. Нам выдали оружие. На восьмерых получилось ПКТ переделанных под станковые — два, гранатометы РПГ-7 — два, автоматов АК-74 — семь, АКМС-74 (он же «АКС-68», АКМС под патрон 5,45х39) — один.

Вечером того же дня начался обстрел… Первые снаряды не долетали до Синопа, но к 18-ти часам и нас начало посыпать камнями с песочком.

Остались только постовые. Большая часть батальона ушла в бомбоубежище — в подвал жилой пятиэтажки рядом. Я тоже шел туда, шел медленно и демонстративно-неторопливо, а хотелось бежать!

Свистящий шелест в небе, треск разрывов на земле… во дворе дома, прямо на траве, положив голову на сгнившие бревна как на подушку, лежал Люсьен. Я спросил: «ты чего?», — он ответил: «падай рядом, потащимся!»

Залп СЗО БМ-21(24)«ГРАД» на расстоянии слышен как звенящий хлопок. Мы лежали глядя в чуть взятое облаками небо, весело обсуждая: что стрельнуло, откуда летит и где упадет. Особенно нас развлекало, если шелест в воздухе замолкал — это значило что упадет где-то очень близко — тогда осколки пролетали волной, прямо над лицом. Люсьен сказал, что если не прямое попадание и не термит, то нас даже не контузит — мы в своего рода мертвой зоне. Я сказал, что знаю, но лгал. От взрывов я вздрагивал, в груди что-то сжималось, а Люсик этого не замечал — его по-настоящему развлекал процесс наблюдения за обстрелом. Пришлось играть в это и мне. Изображать удовольствие от такого сложно, но деваться было некуда.

Можно ли испытать удовольствие от близости смерти?.. Можно!.. У меня это получилось, когда монотонное буханье было разорвано глухой дробью — установки начали стрелять сериями по три-пять выстрелов. Шелест снарядов перешел в свистящий хрип… треск разрывов стал массовым… а земля и камни, поднятые и многократно подхваченные ударной волной, посыпались сплошным потоком. Это был «град» от «Градов». Пришлось закрывать глаза, чтобы их не забило землей, но как же было хорошо…

После обстрела между бойцами и мирным населением возникло какое-то единение. Из бомбоубежища выходили как на праздник. Как же мы это назвали… «праздником выживания» кажется.

В пансионате были капитальные корпуса, но мы жили в фанерных домиках. В тот вечер, пользуясь тем, что никого нет, я лег на кровать. Напряжение перешло в усталость, отчужденность, а потом — в покой. Я завернулся в ремень автомата, чтобы не смогли разоружить не разбудив, и сразу уснул. Это был странный сон, я слышал все, что происходит вокруг.

Война — это опыт исключающий Бога

Поведение человека на войне структурирует приказ. Его выполнение гасит страх и наполняет личное время смыслом. И не важно, какой именно приказ прозвучал. Приказ не просто программа действия для человека — это терапия. В экстремальных условиях, с личности снимается ответственность за поступок, если он обусловлен приказом. Он уже сам по себе позволяет не думать — отсекает эмоциональные пики, загоняя мышление в некий коридор иерархии приоритетов. Именно по-этому действие бойца всегда легче мотивируется приказом, чем необходимостью. Так происходит у большинства. Но как только исполнитель это понимает… приказ становится обращенным в пустоту. Он выполняется, но уже критично, с оглядкой на последствия, с наблюдением за последствиями. Если боец вошел в это состояние стороннего наблюдателя, назад дорога закрыта. Попытка вернуться в привычное «услышал-выполнил», равносильна самоубийству. Позже я это проверил на себе.

Первый выезд. Нервничаю, очень нервничаю, но не боюсь. Кто-то из батальона спрашивает: «взуем им по самые помидоры или нет?..» — Откуда я знаю, что будет? Может накроет машину и мы (те кто еще жив), будем кувыркаться из кузова, налету передергивая затворы.

Стоим. Долго стоим. Батоно-командиры что-то обсуждают в штабе. Как потом оказалось, их, штабов, в Сухуми было аж пять! Причем, полностью независимых друг от друга. Решили — едем обратно.

На обратном пути удалось выяснить тайну обрезанных автоматных прикладов. По утверждению ребят из батальона, в местных условиях часто приходилось работать кинжальным огнем, и приклад только мешает. Но, видимо, это были какие-то привычки из довоенного прошлого бойцов. Бой в лесистых горах мало отличается от боя в равнинном лесу, городской бой одинаково выглядит везде, а приклад не мешает никогда.

С сумерками начался обстрел. Я встречал его на посту. Мне было разрешено идти в убежище, если снаряды начнут класть близко. Я не пошел. Не знаю почему, но не пошел, даже когда зашелестело над головой. Так и простоял у ворот ночь. Даже странно, что не убило.

Все тот же Сухуми, все тот же мягкий прибой. Пустые пляжи под белесым солнцем… развалины отравляющие трупной вонью воздух на еще целых улицах… поземка горячего песка из-под колес грузовика… снаряд разорвался точно посреди перекрестка, его воронка напоминает вскрытый фурункул — таким был наш второй выезд. Странное воспоминание во время обеда, начало дня вспоминаешь как нечто давно ушедшее, как дом.

Обед закончен. Мы снова врываемся в перемешанный с камнями песок. Строим укрепления в два яруса — у пулеметных и гранатометных звеньев по два окопа. Устанавливаем и засыпаем песком все, что можем найти: ящики, пустые корпуса аккумуляторов, старые автомобильные покрышки. После того как вроемся, мы сможем сдерживать на своем участке десант пять-десять минут, если не будет усиленной огневой обработки берега. Вышка радара, возле которой мы окапываемся, большую часть дня молчит. Лишь иногда мотор одного — воздушного наблюдения — из двух ее локаторов, взвывает, заставляя последний делать несколько оборотов.

Когда отдыхал, смотрел на город. Пытался сравнить с Одессой, Ялтой… но Сухуми был похож только на Бейрут. На тот, который показывали когда-то в хронике войны на Ближнем Востоке. Много позже я понял, что прифронтовые города похожи, как убитые люди. При жизни разные, их после смерти не сразу и отличишь. И человек, и его жилище будучи убитым оскаливается. На войне этот оскал не преследует тебя только в бою. Бывает так, что боишься вернуться в расположение части потому, что боишься вернуться один. Хотя, ты и так один.

В воздухе над морем вальсирует пара МиГ-29. У нас есть зенитные автоматы ЗУ-23/2, но расстояние не позволяет их достать. Неожиданно один из них разворачивается на город… пущенная ракета попадает в окно многоэтажки… второй следует его примеру. Не знаю, заряд какой взрывчатки несли эти ракеты, но два этажа вверх от места попадания, загораются почти моментально. В бинокль было видно, как стены других домов покрылись облачками пыли — ракет показалось летчикам мало, они добавили из пушек. Надо же, всего два года назад это была одна страна, а здесь был курорт… Обстреляв квартал, самолеты уходят в сторону Гудаут.

К вечеру все было готово. Закат встречали вместе, сидя на еще горячем песке. Большинство сели ближе к морю. На фоне заката, ребята были темными силуэтами. Чем больше солнце уходило за горизонт, тем длиннее становились наши тени. Потом они расплылись и растеклись по пляжу, накрывая его целиком, объединившись в один бескрайний серый мрак. Вместе с ночью на город пришли тучи. Низкие, почти черные, они бесформенными рваными комьями наползали на море с гор. Еще светлое небо, сквозь прорехи, какое-то время пятнами освещало город. Потом стало темно. В окнах домов ни огонька. Только зарницы отражались в волнах мягкими бликами.

Первыми дежурим мы с Гонтой. Волны с грохотом накатывают на берег. Очень хочется спать. Моросящий дождь шелестит по листве деревьев. Вода стекает по стволу автомата тоненькой струйкой на цевье, потом на пальцы и собравшись большими каплями бесшумно падает на еще не намокший под плащ-палаткой песок. Станковый пулемет уже не отталкивает воду. Он будто напитавшись сгоняет ее на станок. Какие-то секунды мне казалось, что в свете зарниц я вижу, как пулемет ржавеет, как появляются желтые потеки на щелевом компенсаторе.

Я не слышал свое тело, было впечатление, что меня нет — только грохот прибоя, только шелест дождя. Пришел в в себя от воя антенны радара над головой. Чуть позже, подошедший грузин нам сказал, что приближается катер. Я посмотрел в бинокль — дождь прекратился как по команде. Воздух стал очень прозрачным и катер появился в мерцании волн внезапно, как призрак. Это, похоже, «Гриф». Расстояние до него приличное он тут может долго крутиться, тревогу поднимать рано. Отдав оптику Гонте, я обернулся налево, к маяку. Белый, неработающий, он был похож на минарет средневековой мечети. Черный причал судоремонтного завода за ним, дополнял впечатление вневременья этого ночного пейзажа.

Катер то приближается, то снова уходит за горизонт. Мы ждем десант, мы играем в смертников. Если схватка состоится — учитывая все сюрпризы, которые мы приготовили — это будет самый короткий и кровавый бой абхазской войны. Им можно только вперед, нам — ни шагу назад. Мы не питаем иллюзий — бой это математика. Никто, никого не обманывает надеждой. Победы тут не будет. Мы знаем, что российская часть справа от нас поддержит десант всеми возможными способами. Потому, по плану, выживет только один — тот, который в арьергарде. Дитрих наше последнее прости. Благодаря ему мы не пропадем без вести. Когда нас прокусят — он уйдет не вступая в бой. Тот, кто останется жив, будет прикрывать его до конца. Дитрих этого не хочет, но приказ сотника тихо уйти, он выполнит. Почему он? — так выпал жребий.

Я устал от желания спать и сонливость исчезла. Вся история человечества это история скуки, усталости и лени. Сочетание этой «троицы» ведет к прогрессу, разложению или войне. Не устал бы человек гоняться за зайцами и бегать от волков, никогда бы не создал лук и копье. Лень ждать заставила придумать петли, ловушки и капканы — прототипы мин…

Через четыре часа — к концу дежурства — мысли путаются, отсыревшая одежда раздражает тело. Напряженное ожидание перешло в мрачный покой, и мне уже все равно: будет десант или нет.

Нас сменили. Мы заходим в казарму. Я впервые осматриваю её. Большая комната с высокими потолками. Стены окрашены по уставу — снизу до плеча человека синей краской, выше и потолок — побелены. Побелка грязная, с черными потеками. Казарма освещена синей лампой. В казарме армейские двухярусные койки, они застелены серыми одеялами.

Мы легли не раздеваясь, только сняв обувь, и сразу начался обстрел.

Это опять «Град»… бьют с довольно большими перерывами… похоже, стреляет всего одна установка. Первые снаряды разрываются в море, на границе прибоя… потом ложатся на пляж. Они зарываются глубоко в песок, от этого их разрывы глухие, тяжелые. Эти удары проходят сквозь тело, раскачивая до тошноты изнутри. Гонта уже спит, а я не могу. Наконец-то!.. Привычный треск близко ударившей молнии! — снаряд наткнулся на один из больших камней, разбросанных по пляжу. Взрыв с хрустом… раскатистый… справа… и еще металлический звон — бьют в рельсу. Абхазы попали в здание расположенной рядом с нами российской воинской части. Несколько грузинов проснулись, наши спят. В окне зарево пожара. Обстрел сразу прекратился. Вскоре начался снова… только другой, мощный, в полную силу. Но снаряды падали дальше — в жилых кварталах города.

Я прокрутил в памяти, как все было: то как снаряды ложились, с какими перерывами. Явно пристреливались. Причем корректировка огня велась только по фронту, справа на лево. Если бы огонь довернули дальше, мы оказывались в ближней границе рассеивания. Будь мы в центре — ближняя граница была бы на территории русских. Но огонь явно «поворачивали» в нашу сторону. Дальше нас, в глубину, интересных целей нет — там разгромленный судоремонтный завод и частный сектор. Получается, нас сознательно держали в ближней границе, чтобы не попасть в русских. Выходит, целью была эта станция РЛС. Значит, корректировали огонь из соседней российской части. Почему попали в них? Варианта два: ошибка артиллеристов или нештатное сгорание топлива реактивного снаряда. Потому и недолет. Ошибку корректировщика я исключил, он наводил очень грамотно… Какая странная война… Россия открыто воюет с Грузией, которая терпит части противника на своей территории… Или русские били именно по нам, украинским националистам?..

Удары разрывов уже не раздражают. Я уснул. Не помню тот сон, может его и не было, но хорошо помню как засыпал — засыпал с мыслью, что могу не проснуться.

Утро. До горизонта низко висят густые тучи. Черное море стало свинцовым. Бирюзового отлива — как вчера — в волнах нет, сегодня в них холодный серый блеск. Рыбацкие лодки вышли в море, но далеко от берега не отходят. Нам объясняют, что рыбаки боятся нападения российских пограничных катеров. Здесь все чего-то боятся, но это новость! Такое нам еще не рассказывали. Не знаю, так ли это на самом деле, но после ночного обстрела я готов в это поверить. Да и на горизонт рыбаки смотрели довольно часто — на берег не взглянули ни разу. Но чего они на самом деле ждали: нападения или шторма?..

Тени войны

Любая война рождает легенды. Одни имеют прототип-событие, другие — остаются чистым вымыслом. Первая легенда, которую нам рассказали, была такой. Во время боя за Сухуми, на грузинские позиции вышел боевик. Несмотря на свой большой рост (по описаниям более 2-х метров), он не прикрываясь шел на грузинские позиции поливая их огнем от бедра из длинноствольного автомата. В его торс попадали пули, но он не реагировал. Позиции держали новобранцы. Началась паника. Одиночный выстрел их командира решил исход боя. Пуля попала атакующему в голову. Как только обстановка позволила, решили посмотреть, что же это было. Нашли труп, при нем документы. Выяснилось, что убитый был русским из Москвы. Длинноствольный автомат оказался пулеметом РПК-74 без сошек с прикладом от АКМ, а причиной непробиваемости был самодельный бронежилет, сделанный из рессор грузовика. Он весил больше своего владельца. Такое, теоретически, могло иметь место, хотя никто так и не указал точно, в каком именно районе города был этот бой.

Была и вторая история. Про то, что будто-бы среди грузинских бойцов есть боевик, который использует четырехствольный пулемет со сбитого Ми-24В. Эта легенда объяснилась просто. Не один боец, а расчет из трех. Не авиационный «ЯкБ-12,7», а всего-то «ДШК-М». Вес этого пулемета тридцать три килограмма. И хотя парни были действительно крепкие, стреляли они из него не с рук, а с самодельных сошек-крючков, которые цепляли за бетонные заборы, поребрики тротуаров и подоконники домов. Позже нечто подобное чеченцы попытались повторить во время обороны Грозного в 1995-м году с трофейным «КПВТ»… пулемет сорвался с самодельного крепления и все закончилось переломом ребер стрелка.

Третью историю я услышал уже после войны. Она была про украинского артиллериста, который командуя батареей «Град», в безвыходной ситуации приказал дать залп по звену русских Су-25 и, вроде бы, один сбил. Про нас много чего говорили… этого человека я нашел. Он сказал, что такого не было и быть не могло.

Там был другой уникальный случай, когда расчет брошенной охранением машины БМ-21 «Град», стрелял сходу прямой наводкой по колоне танков. Дело было так. Надо было прорваться из оставленного грузинскими войсками города. Единственный возможный маршрут прорыва был вдоль реки до моста, к которому уже подходила колонна противника. В авангарде шли три танка: два Т-55 и один Т-72. То есть маршрут прорыва оказывался под прицелом танкового орудия.

В установке оставалось пол боекомплекта — двадцать снарядов. Стрелять прямой наводкой «Град» может. До выхода противника на мост еще было время. Артиллеристы потратили его на: разворот блока направляющих вправо и, подготовку полного залпа.

Решили работать на левом повороте, когда танки будут на мосту, а значит — чуть выше установки. Плотность огня была гарантирована особенностью именно этой машины. Она была довольно старой, к тому же с её электрикой когда-то «нахимичили». Сериями из нее старались не стрелять потому, что вместо уставных двух выстрелов в секунду, она стреляла непредсказуемо. Могла очередью, а случалось что сразу две-три ракеты срывались одновременно. Эта машина считалась везучей, хотя у нее была еще та история… она постоянно попадала в приключения.

Можно только представить, как это выглядело в бою… «Урал» на глазах изумленного противника заходит в крутой поворот, при этом пуская длинную очередь 122-мм реактивных снарядов… наверняка танкисты даже не поняли, чем это по ним «лупят».

Два Т-55 были тогда подбиты, Т-72 спасла активная броня, и он дал задний ход. Но этот бой был не в Абхазии, а в Мегрелии, против подразделений Гамсахурдия. Залп был сделан в отчаянной ситуации, исключительно для напугать, и только случайно имел результат. Рассказы про оторванные башни и десятки трупов не подтвердились. Ходовую танкам разбили, экипажи контузило, мост оказался заблокированным. Но это тоже много, невообразимо много.

Был декабрь.

Промозглый, сырой холод. Его дом отличался от моего лишь цветом балконов — темно-синяя мозаичная плитка вместо белой. Проект тот же. Но рядом с подъездом не было газонов, и плохо почищенный грязный асфальт додавал уныние в тишину похорон. Под домом очень быстро собиралась толпа. Её внимание привлекал большой дюралевый гроб, с плоской, привинченной шурупами крышкой. В нем стоял еще один, поменьше, в котором лежало тело. Он погиб несколько месяцев назад — под Самтредия. Погиб мгновенно, даже не успев понять, что именно произошло… неосторожность, горящая машина с боеприпасами… их было двое. То, что осталось — собирали саперными лопатками. Обрывки формы на фрагментах тел, позволили отличить, что из найденного от кого.

Меня поразил голос его матери… он был как у моей. Но напугало даже не это… фразы, которыми она кричала — вот они вырывали душу.

У меня был младший брат, он умер, когда мне было пять лет. Я не помню его, но помню как на похоронах орала моя мама — её крик: «сына моя золотая!» — никогда больше я не слышал от нее таких слов. Именно это кричала его мать… голосом моей.

Я стою под своим домом… вокруг толпа… вижу завинченный гроб и слышу истошный крик своей матери. В момент у меня ушла из-под ног земля. Только потому, что люди стояли очень плотно, я не упал. В тот вечер моя мама впервые заметила у меня седые волосы. Второй шок я испытал, когда узнал, что встречаюсь с его бывшей девчонкой. Она проговорилась, что раньше была с ним и, мы расстались. Она так и не поняла, почему.

Артурчик

Арташес Симонович Акопян. Мы познакомились в 1997 году. Невысокий, коренастый, дерзкий. Он любил животных и терпеть не мог людей. Даже странно, что он вообще с кем-то здоровался. Сам он себя называл Артурчик, именно Артурчик, не Артур. Свое отношение к двуногим, он как-то изложил мне в одном разговоре:

• Слушай! А почему вас так все опасались? Почему не любили с вами воевать?

До этого разговора я ни разу не упомянул о своем прошлом. Общих друзей у нас не было. Я прямо спросил, где он был. Он честно ответил:

• Там же где и ты — в Абхазии. Только ты в грузинском батальоне морпехов, а я на стороне абхазов — у Тофика Баграмяна… Так почему вас боялись?

• Мы люди гуманные, если видели, что не сможем доставить пленного в комендатуру — мы старались в плен никого не брать.

Я хотел объяснить ему, что у многих грузин семьи вырезали. Передавать таким людям пленного это слишком жестоко. Потому мы в плен и не брали. Но его не это интересовало. Он спросил:

• Как не брали, брат?! А поиздеваться?!..

Война в Абхазии была в его жизни не единственной. Арташес Симонович прошел Карабах, а до того — воевал в Афганистане, в бригаде спецназа ГРУ. После афганской войны он сильно злился на свое армейское командование. Злился за то, что его, передавившего с десяток духов в рукопашной схватке на посту, наградили только «Медалью за Отвагу», а салажонка, давшего очередь в воздух и поднявшего тем самым роту по тревоге — представили к ордену. Объяснить, что тихая схватка в этой истории была на руку «духам» и могла привести к гибели спящей роты, а потому салажонок «Красную Звезду» получил заслуженно, было невозможно — Артур слишком любил честный бой.

• Они с ножами, а я им руками глотки рвал, — говорил Артурчик, показывая ладони в старых шрамах.

Позже, наблюдая за Артуром, я отметил у него один замечательный талант — он передвигался абсолютно бесшумно в любой обуви, по любому покрытию. Его медвежья походка вразвалочку была неслышной, даже если под ногами был гравий.

(продолжение следует)

Юрий Колесников, только для ”ОРД”