Главная проблема, которую постоянно решает авторитарный режим, — это проблема выживания. Как сделаться бессмертным — единственный вопрос, который по-настоящему интересует любого диктатора.
Если взглянуть на политические события в России последнего времени, то приходит на ум, что российский авторитаризм занят поиском механизмов своей институализации. Что логично.
В сравнительной политологии бытует мнение, что персоналистские режимы, опорой которых является «клика» приближенных к диктатору и получающих максимум выгоды от своего положения лиц, имеют свои слабые стороны. В частности, они очень чувствительны к ухудшению экономических условий. «Обаяние» диктатора начинает, как правило, в этой ситуации быстро таять. А «обаяние» это является если не единственной реальной институцией персоналистского режима, то во всяком случае его скрепляющим стержнем. Кроме того, как «обаяние», так и сам диктатор, к счастью, не вечны, а потому интересы «клики», получившей огромные ресурсы в свое распоряжение, начинают расходиться с интересами диктатора, давшего, казалось бы, этой «клике» все. «Клику» интересуют гарантии сохранения своего положения, удержания в своих руках ресурсов. В то время как сила и магия диктатора заключается в том, что он может по своему усмотрению у одного отнять, а другому — дать. То есть в том, что он и только он остается верховным арбитром. «Клику» начинают интересовать гарантии, то есть, парадоксальным образом, независимость от «диктатора».
«Клика» и «диктатор» — это стандартные понятия политологии, опирающейся на теорию игр, и под ними никоим образом не имеются в виду Владимир Путин, Игорь Сечин, Владимир Якунин и братья Ковальчуки с братьями Тимченко в придачу. Речь не о них. Большая часть приведенных выше соображений заимствована из работ Барбары Геддес (Geddes) о свойствах авторитаризма, написанных, кстати, даже до того, как братья Тимченко и Владимир Путин стали хорошо известны миру. Такова сила науки.
Итак, взглянув на события российской политики последнего времени, приходит на ум, что «режим» занят проблемой своей институализации. Дело в том, что в сравнении с персоналистскими режимами, гораздо более устойчивыми показали себя режимы монопартийные, где основной опорой и основной институцией авторитаризма становится «доминирующая партия».
Рискованно высокий уровень фальсификаций на октябрьских выборах в региональные законодательные органы может быть оправдан только тем, что Кремль… или как там называется место, где принимаются теперь решения — первый спортзал?.. да, первый спортзал озабочен реализацией монопартийного проекта.
В середине 2000-х, сворачивая ту модель политического процесса, которая сложилась к концу 1990-х, Кремль явно сомневался, по какому пути идти — двукрылой, двухпартийной системы («Единая Россия» — «Справедливая Россия»), ключи от обеих половин которой находились бы у него в руках, или по пути строительства «доминирующей партии». Впрочем, довольно быстро стало понятно, что борьбу между «крыльями» будет непросто контролировать, особенно на региональном уровне, где двухпартийная матрица немедленно становится удобной формой для кристаллизации реальных элитных расколов, а значит, и реальной конкуренции. Да и особых стимулов менять работающую персоналистскую модель не было; не заинтересована была в институализации «центров силы» и «клика», ключевую роль в организации которой играют именно неформальные иерархии.
В 2007 году курс окончательно был взят на создание «доминирующей партии», которой — на тот момент — отводилась ключевая роль в реализации проекта «обмена креслами»; доминирующая партия должна была стать одним из механизмов контроля над ситуацией со стороны уходящего президента и легализации его особого сверхпремьерского статуса, ставящего его вровень с номинальным президентом (ср. речь Путина на съезде «Единой России» в октябре 2007 года). И это логично, собственно, потому что и возникновение Национально-революционной партии Мексики (на которую обычно указывают как на самый успешный пример доминирующей партии, обеспечившей долгосрочную стабильность авторитарного режима) было связано с тем, что Плутарко Кальес не мог занять президентский пост второй раз подряд.
Но еще более важный шаг в сторону проекта однопартийного авторитаризма был сделан, когда «Единой России» были обещаны определенные полномочия при решении вопроса о кандидатуре губернатора. У этой новеллы есть очевидные тактические причины: передача руководству «Единой России» права предлагать кандидатуры на губернаторский пост президенту также гарантировала механизм «двух ключей» при назначении губернаторов, один из которых оставался в руках у покинувшего президентское кресло Путина. Но есть у этой новации и определенная стратегическая перспектива: она окончательно переносит межэлитную конкуренцию на внутрипартийную площадку и открывает возможности интеграции региональных элит в «вертикальные» партийные структуры.
Однако для реализации такого сценария необходимо обеспечить абсолютную безальтернативность региональных выборов, продемонстрировать, что победитель, получающий право влиять на назначение губернатора, может быть только один («Единая Россия»), а инвестиции в оппозицию не имеют смысла и ничего не дают. Именно поэтому последние «выборы» в региональные собрания оказались столь беспардонными и наглыми по уровню фальсификаций. Нужно было «делать» «Единой России» не меньше 60%, 40–50% не решали проблемы.
Питерский политолог Владимир Гельман еще в 2006 году в статье «Перспективы доминирующей партии в России» (.pdf) остроумно проанализировал вероятность эволюции российского авторитаризма в сторону мексиканской модели. Указав на определенные черты сходства в задачах и методах, он, в целом, выражает сомнения в возможности трансформации «Единой России» в подобие PRI. Во-первых, мексиканские власти в момент становления PRI решали задачу консолидации режима, имея массу влиятельных оппонентов, и PRI стала механизмом такой консолидации, кооптируя различные силы в свои ряды. В России сегодня острой необходимости в такой консолидации нет, основные проблемы «политического господства» решены в рамках персоналистского режима. Во-вторых, замечает В. Гельман, речь шла о трансформации аграрной страны в страну индустриальную; на социальной и политической арене действовал совершенно другой набор игроков — например, очень влиятельные профсоюзы, интегрированные со временем в PRI. Наконец, Гельман указывает на то, что, обеспечивая внутреннюю стабильность, PRI не претендовала на особую роль Мексики на международной арене, и тем самым этот режим оказывался приемлем для США (добавим здесь, что он, кроме того, выглядел эффективной альтернативой коммунизму, угроза роста влияния которого в Мексике заботила американские власти весьма остро).
Однако, мне кажется все же, что главным системным фактором, способствовавшим становлению мексиканского партийного авторитаризма, стала специфика конституционной модели президентской власти. И эта же проблема является системным фактором, блокирующим возможность трансформации «Единой России» в системную доминирующую партию в России. Напомним, что преемник Альваро Обрегона Плутарко Кальес, еще будучи президентом, провел поправку, разрешающую повторное (но не подряд) избрание на президентский пост. Это открывало дорогу к возвращению Обрегона, и вызвало огромное политическое противодействие, даже создание специальной партии, которая боролась за отмену поправки. В 1928 году Обрегон выиграл выборы, однако тут же был убит. «Верховный лидер» Кальес меняет ставленников-президентов, но не предпринимает попытки вернуться на президентский пост, а один из его ставленников принимает поправку к конституции, отменяющую возможность переизбрания и удлиняющую президентский срок до шести лет. Именно этот момент выглядит тем историческим компромиссом, который определяет долгосрочную политическую модель, исключает возможность персоналистского режима и делает выбор в пользу «партийного проекта» необходимым. Очень большой объем полномочий президента предопределяет его значительное влияние на внутрипартийную жизнь, а конституционное ограничение одним сроком не дает шансов на сохранение всей полноты власти за пределами этого срока. Возникает нечто похожее на модель «поколений руководителей» в Китае. Кстати, Кальес и стал первой жертвой «нового порядка».
Ставленник Владимира Путина также продлил срок президентских полномочий до шести лет, но срока осталось два. То есть Путин и Медведев, наоборот, задали идеальные легальные рамки для персоналистского режима, и пока сроки такие персоналистская модель будет оставаться абсолютным полюсом, к которому стремится политическая система. В то время как партийный проект останется не более как в ранге «тактического оружия».
Наконец, еще одно системное препятствие можно увидеть, взглянув на кадровую политику Путина, в точности и ученически повторяемую Д. Медведевым. В ней мы видим метод своего рода «опричнины» — тотальную и неприкрытую раздачу постов одногруппникам и одноклассникам. Личные связи, личное доверие и личные обязанности оказываются ключевым механизмом. Главное, что объединяет «фаворитов» — это даже не собственно то, что они пересекались на жизненном пути с «патронами», а то, что они никогда не могли бы добиться полученных постов иначе как благодаря «случаю» (это, собственно, относится и к самому Д. Медведеву). В свою очередь их функциональная роль на этих постах заключается в том, что во враждебной к ним корпоративной среде (смотрящей на них как на «выскочек») они становятся личными соглядатаями и церберами «патрона», блюстителями его интересов.
Эта «опричная» модель плохо совместима с моделью интеграции элит в рамках партийного проекта; она скорее прямо противоположна ей: партийный проект является, по сути, институализацией механизмов «продвижения» и ротации кадров, т.е. в известном смысле — ограничения «самовластия» первых лиц, деперсонализации режима. Однако в этом случае В. Путин и Д. Медведев, не имеющие опоры в традиционных элитах и отказывающиеся от своей питерской «опричнины», оказываются в крайне уязвимом положении.
