Автор книги, некоторые главы из которой мы решили опубликовать – Владимир Податев, он же в прошлом «Пудель». Интересен прежде всего, как мастер «общаковой постановы» и человек, сумевший адаптировать ее к изменившемуся миру.
Цитируем газету «Коммерсант»: «Владимир Податев родился в Хабаровске в 1951 году. В 16 лет был впервые осужден за хулиганство на один год условно. В 68-м за грабеж получил три года. В 1971 году был осужден за изнасилование на 15-летний срок. Вышел на свободу в 1986 году, после этого сошелся с лидером дальневосточной ОПГ “Общак” Евгением Васиным (Джемом). До 1994 года был его правой рукой (в “общаковской” иерархии “положенцем”) и отвечал за Хабаровск. После конфликта с Джемом и обострением отношений с краевой администрацией в 1995 году уехал из города.
В Хабаровске Владимир Податев не был десять лет. Порвав с “Общаком”, бывший “авторитет” жил в Москве, Новосибирске, Белоруссии и США; стал писать книги и снимать документальные фильмы, занял должность верховного атамана Союза казачьих войск России и Зарубежья, увлекся религиозными и эзотерическими учениями. Сейчас господин Податев возглавляет основанное им же правозащитное движение “Единство”. Из “авторитетов” дружеские отношения общественник сохранил лишь с Вячеславом Иваньковым (Япончиком). В июле этого года он встречал Япончика после его оправдания судом присяжных в Москве.
За время отсутствия Владимира Податева дальневосточный “Общак”, по сути, был разгромлен. Были убиты “смотрящие” за Хабаровском Виктор Киселев (Кисель) и Сергей Меркумянцев (Сосед). В 2001 году в камере СИЗО неожиданно скончался (по официальной версии — от сердечного приступа) Джем. В мае—июне 2005 года правоохранительные органы арестовали 16 лидеров “Общака” во главе с “вором в законе” Эдуардом Сахновым (Сахно). Возвращение бывшего “авторитета” вызвало в краевом центре слухи о том, что Пудель собирается “поставить” над Хабаровском своего человека, поскольку силы “Общака” в городе после арестов ослаблены.
Сам Владимир Податев заявил Ъ, что в Хабаровск он приехал вовсе не для этого, а чтобы заняться правозащитной деятельностью и издать свой многотомный труд “Книга жизни”. В нем автор рассказывает о дружбе и вражде с криминальными лидерами и хабаровскими чиновниками, а также излагает свои политические и религиозные взгляды. Кроме того, он намерен создать на Дальнем Востоке филиалы своего “Единства”, а также отделения Союза казаков России и Зарубежья. 
Осень 1988 г. Хабаровск. Мы с Ириной сидим. За нами в центре стоит в шляпе вор в законе Джем. Крайний слева – Валера Протас (упоминается в главе “Приезд Джема”). (Владимир Податев).
В то же время господин Податев заявляет, что хочет “навести порядок в регионе” и “принудить чиновников делать то, что им положено”. Но делать это он, по его словам, собирается “правовыми методами, через суды и прокуратуру”, а к охране общественного порядка Владимир Податев намерен подключить казачье войско.
Начальник УБОПа Хабаровского края Сергей Казак сказал, что пока Владимир Податев не делает ничего противозаконного, “беспокоить его нет никаких оснований”. «
Итак, главы из книги «Книга жизни».
«
ГЛАВА 3
ОСТАТЬСЯ ЧЕЛОВЕКОМ
Когда меня арестовали за изнасилование, то я хотел повеситься, но, столкнувшись в тюрьме с горем других людей, понял, что нужно жить, пока есть возможность, а если придется уйти из этого несправедливого мира, то жалеть будет не о чем. Мысли о свободе я из головы выбросил, на личной жизни поставил крест. Единственным желанием было остаться человеком и не потерять своих лучших, данных мне когда-то Богом, качеств, это стало главной целью моей жизни.
Перед «исправительно-трудовой» системой никогда не ставили задач исправлять оступившихся людей в моральном, духовном и нравственном планах. Эта система была построена на силе, страхе, подлости, обмане и прививании рабской психологии. Человека старались сломать и раздавить морально, а если потребуется, то и физически.
Из-за моего ярко выраженного стремления к справедливости и нежелания мириться с подлостью, унижениями, оскорблениями и беззакониями я зачастую наживал себе врагов не только со стороны начальников, переходивших за черту дозволенного, но и со стороны заключенных, привыкших решать свои вопросы с позиции силы. Это укрепляло во мне уверенность, что никогда не освобожусь, но переделать себя не мог.
Статья за изнасилование считалась в местах заключения позорной. Как правило, осужденные по этой статье не имели права голоса и уж тем более не могли стать авторитетами. Вначале у меня возникало на этой почве много конфликтов, в которых я никому не уступал. Затем многие поняли, что со мной лучше не связываться, а еще через какое-то время я поставил себя так, что со мной стали считаться все без исключения.
После того, как мне удалось свой авторитет закрепить, я стал оказывать заметное влияние не только на отдельных заключенных, но и в целом на тюрьмы и зоны, где мне приходилось бывать. Я создавал общаковые постановки, пресекал беспредел со стороны заключенных, привыкших решать вопросы с позиции силы, и противостоял произволу лагерного начальства.
Добиться справедливости с позиции закона в местах заключения было невозможно, так как колонии приносили государству большую прибыль. Система исправительно-трудовых учреждений занимала тогда в стране одно из первых мест по валовому доходу. Фактически это было узаконенное рабство, ибо заключенные почти не имели прав. Труд был тяжелее, чем на воле, а работали многим больше и почти даром.
Руководители прокуратур и управлений внутренних дел питались от местных колоний, и жалобы писать туда на лагерную администрацию не имело смысла, ибо их не пропускали. А жалобы, попадавшие в вышестоящие инстанции по неофициальным каналам, пересылались обратно тем же, на кого жаловались, после чего жалобщиков жестоко карали. Я знал обо всем этом, поэтому использовал в борьбе с начальством иные методы.
Так как я пользовался в местах заключения авторитетом, то мне не составляло большого труда собирать компромат на начальство. Облегчало задачу то, что заключенных, находившихся под их полным контролем, начальники не опасались и зачастую творили беззакония, злоупотребления и хищения открыто, не опасаясь наказания.
Собранную информацию я переносил на бумагу и переправлял нелегально своей матери, а в сопроводительном письме пояснял, как и куда нужно отправлять копии моих писем в том случае, если у меня возникнут проблемы. Согласно моим установкам мать, опираясь на изложенные мной факты, поднимала шум в высоких инстанциях и требовала разбирательства, а я обосновывал все мной написанное на месте.
1993 г. Хабаровск. Слева от меня сидят воры в законе Отари Тоточия и Торчик Сухумский, справа — вор в законе Валера Тбилисский
Характеры у нас с матерью схожие: если она за что-то берется, то все доводит до конца. В этом отношении мы хорошо дополняли друг друга. Если я поднимал шум изнутри, то она поддерживала меня снаружи. Действовали по отработанной схеме. Мать отправляла копии моих писем в обком партии, прокуратуру и управление мест заключения той области, где я находился, и в сопроводительных письмах предупреждала, что если не будут приняты меры, она обратится с этим вопросом в Москву.
Угрозы ее не были пустыми. Когда нас осудили за «изнасилование», она, делегируемая матерями моих подельников, неоднократно бывала в Москве в разных высоких инстанциях, включая Верховный суд и Генеральную прокуратуру, с требованием пересмотреть наше уголовное дело. Естественно, ворон ворону глаз не выклюет, и приговор осудившего нас краевого суда оставляли без изменения, но шуму получалось много.
Я неоднократно писал матери, чтобы она поберегла нервы и деньги и не ездила в Москву из-за сфабрикованного против нас дела, так как доказать нашу невиновность при сложившихся обстоятельствах нельзя. Но она упорно на протяжении первых семи лет ездила с этой целью в столицу, неизвестно на что надеясь.
Единственным положительным моментом в этих поездках было то, что мать изучила в Москве все ходы и знала, где, на кого и как нужно в случае необходимости давить. И если какой-то чиновник пытался ее игнорировать, то очень долго потом о своей оплошности жалел и проклинал тот день и час, когда впервые увидел ее у себя в кабинете.
Обладая врожденным упорством и способностью убедительно говорить, она никогда не останавливалась на полпути и брала чиновников штурмом, а если не получалось, то – на измор. Если ей отказывали в одной инстанции, она тут же шла в другую, более высокую, с жалобами на тех, кто ее игнорировал. При этом делала упор на то, что муж ее проливал кровь на фронте, она приближала день победы самоотверженным трудом в тылу, власть у нас народная, а она и есть тот самый народ, которому так называемые «слуги народа» обязаны служить.
Чиновники, соприкасавшиеся с моей матерью лично, старались с ней не спорить. Проблемы простого народа их не интересовали, но в их кругах имели место интриги и подсиживания, и это заставляло их быть более осмотрительными в некоторых случаях.
Информацию я передавал своей матери всегда серьезную и доказуемую. Бил наверняка. После того, как факты, компрометирующие начальство, вытаскивались наружу, делать вид, что ничего не происходит, уже было нельзя. Все, кого это касалось, понимали, что если информация, изложенная в моих письмах, попадет в высокие московские инстанции, то ситуация может выйти из-под их контроля. В результате со мной встречались руководящие работники колоний и просили остановиться.
Мне говорили: «Ты не трогаешь нас, мы не трогаем тебя. Живи как хочешь, мы тебя не видим и не слышим. Только не вмешивайся во внутренние дела колонии, не затрагивай администрацию и не защищай заключенных». Таким образом, я добивался для себя больших привилегий и имел многое из того, что нужно было в тех условиях.
Когда меня осудили на большой срок, я поставил перед собой задачу научиться играть под интерес во все лагерные игры (карты, нарды, зари, домино), чтобы стать материально независимым. До начала семидесятых годов в российских зонах строгого режима воров в законе почти не было (за исключением тюремного режима), и элитной прослойкой, обладавшей влиянием в местах заключения, являлись «играющие».
Я стал профессионалом в этом отношении и выигрывал в зонах и тюрьмах, где мне приходилось бывать, немалые по тем меркам деньги. В связи с этим у меня появились достаточно серьезная финансовая база, благодаря чему я мог решать многие вопросы, а также подтягивать к себе нужных людей.
За игру под интерес, если ловили с поличным, наказывали строго. В частности, могли закрыть на пятнадцать суток в штрафной изолятор (ШИЗО), а если это происходило неоднократно, то на шесть месяцев в помещение камерного типа (ПКТ). Однако мне (после моих изобличительных писем и вмешательства матери) зачастую делали поблажки в обмен на то, что не буду затрагивать администрацию и защищать заключенных.
Меня это, безусловно, устраивало. Какое-то время все было хорошо, но потом как-то само собой получалось, что я замечал какую-то несправедливость со стороны начальства в отношении заключенных и незаметно для себя втягивался в ту или иную историю. Это приводило к конфликтам, и у меня возникали проблемы.
Неоднократно пытался убедить себя в том, что не должен лезть туда, где меня не касаются лично, но получалось обратное. Представители администрации мне говорили: «Зачем тебе это нужно, ведь мы тебя не трогаем?!» Но какая-то невидимая, но ощутимая сила толкала меня на борьбу с несправедливостью, и я наживал себе серьезных врагов, наделенных большой властью.
В результате меня подвергали репрессиям, сажали в штрафные изоляторы, закрывали в помещения камерного типа и отправляли на тюремный режим. Нередко возникали конфликты и с заключенными, которые допускали беспредел в отношении других осужденных. В связи с этим, из восемнадцати лет, проведенных в неволе, я около десяти провел в камерах (карцерах, штрафных изоляторах, тюрьмах, спецтюрьмах и т. д.) на фоне непрекращающихся репрессий, конфликтов, провокаций и войн.
ГЛАВА 4
МАТВЕЕВСКАЯ ЗОНА
В начале лета 1972 года меня перевели из следственной тюрьмы, где я пробыл более девяти месяцев, в 13-ю колонию строгого режима. Зона эта находилась на окраине города Хабаровска рядом с поселком Матвеевка, в связи с чем ее так и называли матвеевской. Ранее в этой колонии находился общий режим, но за полгода до моего приезда всех заключенных с общим режимом оттуда вывезли, а взамен завезли осужденных со строгим режимом из разных регионов. Хабаровчан там было мало.
С первых же дней у меня начались конфликты. Статья за изнасилование считалась позорной, и осужденные по ней старались не высовываться, ибо были уязвимы. Я вел себя независимо и никому не уступал, многим это не нравилось. Но со временем все поняли, что со мной лучше дружить, чем воевать. А еще чуть позже, несмотря на молодость (21 год) и позорную статью, я стал играть в этой зоне заметную роль. Этому способствовало и то, что стали подвозить хабаровчан, которые знали меня лично.
Лагерному начальству мое поведение не понравилось, и на меня стали давить: «Вступай в совет внутреннего порядка и становись на путь исправления, иначе сгниешь в тюрьме». Совет внутреннего порядка – это лагерная полиция. Член СВП обязан был писать доносы на заключенных, после чего тех подвергали наказаниям. Чем больше доносов, тем больше льгот получал тот, кто их писал, и увеличивались его шансы на досрочное освобождение.
Зачастую доносы были необоснованные, но лагерную администрацию это устраивало. Чем больше несправедливости и вражды между заключенными, тем проще загонять их в нужные рамки и расправляться с неугодными. Были среди заключенных и такие, которые в СВП не вступали, но доносили на своих товарищей тайно.
После того, как я отказался вступить в СВП и стать тайным осведомителем, меня стали «прессовать» и водворять по любому поводу в штрафной изолятор. От такой несправедливости я обозлился и все кругом стал видеть в темных красках. Мало того, что осудили несправедливо за изнасилование, так еще и здесь жить не дают. Появилось желание мстить. В такие моменты я стал бояться сам себя, ибо мог в любой момент сорваться и совершить непоправимое.
Мысли о мести стали навязчивыми. Я многократно прокручивал в голове сцены убийства наиболее подлых членов СВП и сотрудников администрации. О последствиях почти не думал, ибо после того, как меня несправедливо осудили на большой срок, жизнь потеряла смысл. Хотел лишь одного, захватить с собой на тот свет как можно больше негодяев, чтобы другим заключенным стало после этого легче жить.
У меня начались нервные срывы, я стал агрессивным. Это дало повод начальству усилить пресс еще больше, но от этого я становился еще злей. Если бы начальники смогли прочитать мои мысли, то наверняка бы задумались и остановились. Но, измеряя всех одной меркой, и задавшись целью сломать меня в назидание другим заключенным, они фактически подготавливали почву для серьезного преступления, к которому я психологически был уже готов.
В связи с затронутой темой мне вспомнился случай, произошедший летом 1973 года. Я нокаутировал тогда самого «блатного» в зоне надзирателя, начальника смены – прапорщика по кличке Тузик. Произошло это в штрафном изоляторе. Этот надзиратель ворвался в камеру, где я тогда находился, и стал выкручивать руки моему другу Кононову Толику, тоже хабаровчанину, за то, что тот курил.
Я встал между ними, прапорщик, схватив меня за грудки, с размаху ударил об стену. Все остальное произошло настолько быстро и неожиданно, что все опомнились лишь после того, как надзиратель после тройного удара в челюсть вылетел из камеры в коридор и, шлепнувшись на цементный пол, отключился. Остальные надзиратели с испугу тоже выскочили в коридор.
Помимо меня и Толика в этой же камере находился еще мой подельник по 117-й статье – Никишин Володя, физически сильный парень, мастер спорта по боксу в полутяжелом весе. Он был выше меня на голову и старше на два года. Толик на четыре. Оба в свое время имели большой вес в Хабаровске и были известны как сильные кулачные бойцы. Я тоже был в этом отношении не подарок, если сильно разозлить. Надзиратели об этом знали. Мы встали втроем против входа в камеру и заявили прапорщикам, офицерам и солдатам, которых набежало достаточно много, что живыми не сдадимся.
Заключенные в соседних камерах ШИЗО и ПКТ в порядке солидарности стали громко стучать в свои двери и кричать в нашу поддержку. Не решившись ворваться к нам в камеру, надзиратели подогнали пожарную машину к штрафному бараку и через вторую решетчатую дверь облили нас водой из пожарного шланга, чтобы мы остыли. И после этого оставили до утра в покое. Утром предложили выйти на беседу с начальником колонии. Разговор состоялся в прогулочном дворике.
Помимо начальника колонии там было много офицеров, прапорщиков и солдат, которые окружили нас тройным кольцом. Мы подумали, что будут бить, как делалось обычно в таких случаях, затем раскрутят на новый срок. Но в тот раз вся эта история закончилась благополучно. Повезло в том, что начальник колонии полковник Драновский (слывший человеком справедливым) стал разбираться лично. Выяснилось, что прапорщик сам виноват, так как не имел права распускать руки.
В продолжение затронутой темы расскажу еще один случай, произошедший в конце лета 1973 года. Он также мог обернуться для меня новым сроком, но мне опять повезло. Я тогда кинулся на начальника отряда капитана (фамилию не помню) за то, что он меня оскорбил в присутствии заключенных. Мой кулак, не долетевший до его лица лишь на несколько сантиметров, перехватил в последний момент мой друг Валера Фокин, тоже хабаровчанин, который буквально повис на моей руке.
Все произошло молниеносно и неожиданно для всех. Меня на какое-то время заклинило. Когда я понял, что натворил, то быстро взял себя в руки и сказал начальнику отряда спокойным тоном, чтобы он впредь следил за своим языком. И после этого пошел опять собираться в штрафной изолятор, откуда вышел незадолго до того.
На мое счастье, этот капитан попал во внутренние войска из действующей армии недавно и был во многом еще не испорчен. Прочувствовав мое состояние, он пригласил меня в свой кабинет, и мы с ним побеседовали о жизни. Признав, что был не прав, он извинился за допущенные в мой адрес оскорбления, а к концу разговора стал относиться ко мне с уважением. Со своей стороны я извинился перед ним за свою несдержанность.
Люди, подобные этому капитану, попадались в системе исправительных учреждений редко. Окажись на его месте кто-либо другой, этот случай мог для меня окончиться трагически, ибо перед тем, как на него кинуться, я успел запустить ему в лицо горсть домино, которые зацепил со стоящего рядом стола. Уже одного этого было достаточно для заведения уголовного дела.
Подобные срывы вошли в систему, я стал терять над собой контроль. Мне срочно нужно было изменить обстановку. По этому поводу я неоднократно разговаривал с начальником отряда, и даже один раз с начальником колонии. Но все упиралось в начальника санчасти, майора, который был таким же врачом, как я – космонавтом. В подчинении у него находились вольнонаемный фельдшер и зек-санитар, которые тоже ничего не понимали в медицине.
Этот начальник санчасти и сам никого не лечил, и своим подчиненным не давал этого делать, одну и ту же таблетку ломал пополам и вручал двум разным больным: одному от головы, а другому от живота. Заключенные неоднократно напоминали ему о том, что он в первую очередь врач, а потом уже работник исправительного учреждения, но у него был один ответ: «Вы враги народа, вас привезли сюда не лечить, а карать».
Всех приходивших к нему с жалобами на здоровье он обвинял в симуляции. Исходя из этого, болезни запускались. Иногда доходило до распада печени или открытой формы туберкулеза, а начальник санчасти даже освобождения от работы не давал, не говоря уже о том, чтобы отправить на обследование в сангородок.
Сангородок – это большая зона-больница, вмещавшая до полутысячи человек. Находилось это заведение в двухстах километрах от Хабаровска на станции Бира. Туда свозили больных заключенных из всех колоний Хабаровского края, а иногда и из других регионов. Но из матвеевской колонии при упомянутом выше начальнике санчасти туда попадали редко.
На мои просьбы отправить в сангородок для медицинского обследования и лечения нервной системы он говорил: «Ты – отрицаловка, тебе не положена медицинская помощь. Вступай в СВП, отправлю в больницу». Своим цинизмом он доводил меня до белого каления, и я был готов его убить. В голове появлялись мысли о мести.
Когда я понял, что финал может быть трагическим, то отправил своей матери нелегально письмо, в котором рассказал о своем состоянии и садистском отношении начальника санчасти к заключенным. Мать подняла на свободе шум и атаковала краевое управление мест заключения, краевой отдел здравоохранения и крайком партии. В колонию для выяснения обстоятельств приехали врачи. Меня осмотрели, выслушали и первым же этапом отправили в сангородок.
Перед этапированием начальник санчасти мне сказал, что побеспокоится о том, чтобы я в сангородке не задержался, а по возвращении в матвеевскую зону он со мной разберется. Угрозы его не были пустыми, ибо он являлся руководителем партийной организации учреждения, и с ним даже начальник колонии старался не спорить.
(продолжение следует)
«ОРД»
