Жить так, чтобы голуби садились на плечи

Василий СТУС
«Лагерная тетрадь»*

_______________________________
*Стус, ВАСИЛЬ Таборовий зошит: Вибрані твори / Упор. Д. Стус. — К.: Факт, 2008. — 452 с

Письмо к сыну

с. Матросово 25.04.1979

Дорогой сын!

Спасибо — за письмо. Твоя скоропись — между футболом, гитарой, шахматами и Аллой Пугачевой — своеобразна.

Порадовало меня то, что Ты любишь Бетховена.

Расскажу Тебе свое детство, которое было так недавно, кажется.

Помню, как в Рахновке, где я остался с бабусей (папа и мама уехали на Донбасс), я проговаривал за ней «Отче наш, иже еси на небеси». Два слова говорит она — я повторяю. Помню, как бултыхался в пруду (мне было год-два). Помню, как лежал в колыбели (а мама еще работала в поле, в колхозе, значит, мне было меньше года), а никого нет. Колыбель висит на крюке, вбитом в притолоку (в 1951 году, съездив в Рахновку, я еще видел тот колышек; теперь, увы, хаты уже нет; на ее месте выстроил твой дядя Микола новую хату, где я и работал — 1959 г.); я мокрый, наверное, ревел — и надоело. Скучно лежать, так я играюсь своими ушами — мну их в ладошках. Помню, как ходил в ясли в Рахновке (еще мама жила в селе) — и там выцеловывал всех сопливых деток, потому что любил их — всех. Помню, как меня напугал чужой пес — знахарка «выливала испуг», водя белым яйцом вокруг головки моей и приговаривая: собака-собака-собака, конь-конь-конь, овца-овца-овца. Помогло, хоть в детстве я немного заикался — даже в школе.

Помню, как меня в 1940 г. папа вез на Донбасс — вместе с Марусей. До сих пор помню, как пахло в вагоне — тот запах недавно (уже здесь) опознал и обрадовался: так пахло в вагоне.

Помню, как смеялись женщины донецкого барака, что я хвастался, ходя в длинной сорочечке: «эту сорочечку мне бабуся пошила, с кармашком», — говорил я, а им было отчего-то отрадно.

Помню гуньку — коричневую свитку, которую я носил — тогда или позже, уже школяриком.

Помню начало войны — как отступали наши. Сосед-татарин зарезал лошака — красивого, молоденького — на моих глазах перерезал горло. Я плакал — так было жаль. А уж как он, сосед, хотел меня накормить мясом тем (воняло на весь коридор!) — я ревмя ревел, чтобы не принудил к такому греху: есть красивого лошака.

Помню кроликов, которых мы держали во время войны. Почему-то посдыхали — еще слепые. Трупики лежали в болоте — ой, как мне было грустно! Тогда я не хотел жить — так было горько и тягостно — за кроликами!

Помню, как в 1944 г. мы сажали кукурузу на поле, выкапывая полынь по целине. Я бросал зернышки в ямки, а мама (бабуся Илинка) и брат Иван копали. Помню, как папа (дед Семен) возвращался с работы в Рахновке — это было в 1939 г., — а я вниз с горы (такая крутая гора была!) бежал ему навстречу — чтобы упасть в его ладони, а он меня поднимет над собой.

Помню, как ранило брата Ивана. Как он лежал — с отбитой ножкой левой и вырванной осколком левой щечкой. Как будто спал, когда мы с мамой нашли его. «Это на меня зори с неба посыпались», — сказал он, когда мама, не проронив слезы (онемело у нее сердце), разбудила его и прикладывала ножку, как будто бы ножка еще могла прирасти. Больше он не приходил в сознание.

Я пришел домой один — где была Маруся. Ой, как я не хотел ей говорить о беде! А когда мы вскарабкались с ней на окно (может, высматривая родителей), я набрался смелости и рассказал ей, что случилось с Иваном. Плакали вдвоем, а через несколько часов Иван умер. Ему было 15 лет, — почти, как Ты теперь. Помню, как меня подвели на кладбище к телу — в последний раз поцеловать. А я видел лишь родинку на правой щечке его и не хотел, совсем-совсем не хотел — ни целовать, ни прощаться — с Иваном и его родинкой.

Когда мне было 9 лет, мы строили хату. И умирал отец — от голода опухший. А мы тащили тачку, месили глину, делали саман, возводили стены. Голодный я был, как пес. Помню коржи из жмыха, которые пекла мама, а у меня от них ужасно болела голова. То был мой 3—4 класс. Тогда, на той беде, я стал хорошо учиться. Уже 4 класс окончил на отлично — и до конца школы имел похвальные грамоты, где в овалах были портреты Ленина и Сталина.

Все детство мое было с тачкой. То везли картошку с поля, то с мешком я ходил на огороды — рвал траву — или для коровы, и ли для козы, или возил уголь, который собирал на терриконе. Тяжко — жили едва не лопались. А должен толкать тачку. Помню, как плакала мама, потому что у нее была одна рваная — латаная-перелатанная сорочка, а мы с Марусей ходили бог знает в чем.

Помню, как в 1946—47 гг. пас чужую корову — за это меня кормили. Я знал, что мама голодная — и не мог есть сам, просил миску домой, чтобы поесть с мамой вместе. Как-то понес миску, а мама стала бранить меня сильно, плакала, говорила, чтобы я так не делал больше. Ведь ей очень хотелось есть — и смотреть на еду ей было невыносимо. А мне ложка не лезла в рот.

Помню, как первый костюмчик мне мама пошила сама — где-то в четвертом классе. И я очень гордился им — из черного полотна.

Помню, что первые штанишки — с тесемкой через одно плечо — мне пошили где-то в 4 года. А мне так хотелось иметь ремень, чтобы подпоясываться.

Первый суконный костюм мне пошили в 9—10 классе.

Помню, как в 1951 г. я ездил в село, к бабусе. Собирал колоски — по жнивью. За мной гнался объездчик — я убегал, но он — верхом на коне (пароконная безтарка) — догнал меня, стал выдирать котомку, а я кусал его за его гадкие красные руки. И такая злость была, что отобрал сумку. А на следующий день стерню запахали.

Помню, что первые книги, которые я видел, это история древнего мира (цветные карты, цветные рисунки из жизни египтян, греков, римлян). А первая книга, которую я прочитал, это «Кленові листки» (так, кажется, называлась) Василя Стефаника. Это я взял в библиотеке — первую в жизни книгу!

Помню, как в 4 классе читал «Мать» М. Горького — и радовался, какой славный Павел Власов. Помню, как тогда же читал Н. Островского «Как закалялась сталь» и «Рожденные бурей». Последняя пахла очень нафталином. Ее дала мне девочка, с которой меня посадили за одну парту (несколько дней она ревела — нюнила).

И вот где-то тогда я решил, что и сам буду такой, как Павка Корчагин, как Павел Власов, чтобы людям жилось лучше. И еще хотел — трудно учиться, ведь жить — тяжко. Маме — тяжело, отцу — тяжко. Так и мне должно быть тяжко — до тех пор, пока и отцу и маме не станет легче, пока всем людям на свете не станет легче жить.

А когда я прочитал «Мартина Идена» Джека Лондона (это где-то в 5—6 классе) — мир для меня перевернулся. Как мучился человек, а смог превзойти всех, кто купался в молоке! И все — тяжким трудом (трудом, сын, ударение на у!), и все — соленым кровавым потом.

Помню, как сделал первый приемник — сам! Провода не хватило — и я слушал наушники на морозе, в холодном сарае, надев на себя все, что мог. И тот детекторный приемник веселил мою душу. Почему-то запомнилось надолго, как Б. Гмыря пел такую песню:

Сбейте оковы, дайте мнет волю —
я научу вас свободу любить.

Было много других песен, но они ушли за водой, как солома или щепки. А эта — запомнилась. Где-то в 4—6 классе я почти весь «Кобзарь» знал наизусть.

А еще — когда я с мамой полол картошку, или ломал молодые початки кукурузы, или лущил спелую фасоль (ах и красивая была — с крапинками голубыми, синими!) — мама всегда пела. Тихо, но красиво. Над моей колыбелью мама пела колыбельную на слова Шевченко:

Сину мій, сину, не клени батька,
а пом’яни.
Мене ж, прокляту, я твоя мати, —
мене клени.

Когда мама позже напевала эти печальные слова, мои глаза закипали слезой. Почему «не клени батька»? Почему мать проклятая? Понять не мог. А слезы бежали из глаз — и я прятал их, потому что стыдился слез. И еще:

Ой, люлі-люлі, моя дитино,
вдень і вночі,
іди ти, сину, на Україну,
нас кленучи.

И — так же грустно: разве я не на Украине? Куда же мне к ней идти? Почему «нас кленучи» (мама произносила «насклінучі», я — совсем маленький — делил так: «на склін учі» — и не понимал; потом понял, что это «нас кленучи»).

И уже я был в 8—9 классе. И уже мечтал о геолого-разведке, потому что бредил странствиями. Любил странствовать, любил одиночество, любил смотреть, как заходит солнце, как рассказывает лес свою ветхую сказку, как играет солнце на воде, любил, сев на козу (это из железного грубого прута такие санки:

За скобку С мы держались обеими руками, когда разгонялись по льду, а, разогнавшись, прыгали на прутья А и В ногами — и ехали по льду), неслись речкой — против ветра, против снега, против темноты, против невести.

Музыкой я бредил. В 7 классе за «похвальную грамоту» отец купил мне гитару. Я сначала научился играть «Взяв би я бандуру», потом несколько старых романсов, маршей. Но все было не то. И тогда я брал гитару — и играл — на одной струне — свое. Все, что я слышал, о чем скорбел, чего хотел — все наигрывал. И забывался напрочь. Так мог проиграть 2—3 часа — и не заметить, как пробежало время. Это было и позже, уже в институте.

Помню, как впервые пошел в филармонию. Помню, как прослушал цикл лекций о Бетховене — все 9 симфоний и немало концертов. А какие замечательные его сонаты! И какой это был человек! Вся жизнь — в горе, в несчастье, в мученьи — и он — один против целого мира — побеждает! То есть не уступает «напарникам», а идет напролом: или мир примет таким меня, какой я есть, как меня родила мать — или убьет, уничтожит меня. Но я — не уступлю! И из каждого мгновения своего, из каждого чувства и мысли своей сделаю свой портрет, то есть портрет целого мира: пусть знает этот мир, душивший, гнувший меня, что я выжил, сохранился, донес до людей все, что хотел. А что хотел донести? Что люди должны жить, как ангелы: с любовью друг к другу, с чувством, что все люди — братья, равные, честные, богоподобные, всесильные, несокрушимые, кристальные. Мир — это танец всех людей, которые взялись за руки и чувствуют себя братьями, с просветленными душами, парящими между небом и землей — как степные жаворонки, пением воспевая солнце и дождь, и снег, и бурю и реку и деревья и птиц, и бабочек, и тигров и «бедриків» (божьих коровок!), и волков. Потому что все — живет и хочет жить. Поэтому пусть живет — все, что растет, цветет, пасется, разрывает зубами, когтями. А мы, братья — люди, — посреди цветов, птиц, и зверей, и деревьев. Все, что мы сделаем доброго, поднимет небо еще выше, от нашей доброты облака станут белее, а небо — голубее, а солнце — яснее.

Вот пишу Тебе и одновременно слушаю «Реквием» Моцарта — очень люблю его! Это — на уровне могучего, мужественного Бетховена. Хотя вообще не очень люблю слащавую музыку многих других произведений Моцарта.

И Бетховен перевернул мне душу — за время того прослушивания (это было где-то 4—6 месяцев, ведь концерты филармонические не каждый день!). Как я жалел, что из-за бедности моих родителей нельзя просить их, чтобы купили мне скрипку или фортепиано. Какое там фортепиано, когда мама чуть ли не каждый месяц ломала себе голову: и к кому бы пойти одолжить несколько рублей, чтобы протянуть до зарплаты папиной, которой никак не хватало!

Как только мог, я помогал родителям — во время каникул «отдыхал» на железной дороге, где менял шпалы, рельсы, бил «костыли», грузил щебень. Уставал — едва не падал. А однако 400—500 руб. старыми деньгами к отцовым 600—700 что-то значило, все же какая-то помощь.

И вот: был 9 класс, и мне нравилась очень одна девочка. И казалось тогда, что это живой ангел. И я радовался, что вижу ангела рядом с собой — и хотел быть похожим на него (так в 5 классе для меня ангелом был мальчик, которого я очень любил). И я захотел быть достойным этого ангела, то есть вести такую же ангельскую жизнь. И я стал больше читать. И как-то я увидел Франко, его поэму «Моисей». Это прекрасная поэма. Как и вся история с Моисеем — прекрасна. Долго-долго народ Моисея жил в египетской неволе. А он, сын зажиточного, кажется, отца, купался в молоке при дворе фараона. А перед ним ходили в рабстве его братья по крови — рабы-евреи. Жизнь разнежила Моисея, но не убила совесть и честь. И когда ему исполнилось 40 лет — он поднял свой народ, чтобы выйти из неволи. И осознал свое гадкое прошлое, когда его учили унижать своих братьев, а он учился, веря, что все так и есть, как учат.

Не на теє ти вчивсь
у єгипетській школі,
щоб, навчившись, кайдани кувать
нашій честі та волі.

И Моисей выводит свой народ из неволи — через пустыню, через голод, муку, безводье и бесхлебицу. Многие стали роптать: в Египте у них были горшки с мясом, а здесь, на свободе, — пропадай с голоду! Моисей знал, что это отбросы, хлам его народа. Потому что у свиньи, которую кормят на сало и мясо, тоже имеется что поесть. А человек — не свинья. Свобода — самое высшее в мире, в чем нуждается человек. И Моисей жестоко карал слюнтяев, которые тосковали по рабским горшкам. Долго он водил свой народ, но вот появилась впереди та земля, куда Моисей вел свой народ. Уже — рукой дотянуться можно, но силы не стало у Моисея — и он умирает на пороге новой земли, обещанной то ли Богом, то ли волей народа.

И после прочтения этой поэмы я забыл свою геолого-разведку, а стал литератором. Правда, став литератором по специальности, не забыл и геолого-разведку (вот уже 8-й год блуждаю по земле). Но — не ропщу на судьбу. Напротив — мне хорошо оттого, что ничего злого за свои 40 лет не сделал, помогал людям в горе, а когда порой и сам залетал в беду, то не скулил и не роптал. Потому что это — жизнь, Судьба.

Очень хотел бы, сын, чтобы Ты, если действительно любишь Бетховена, прочитал о нем книгу Ромена Роллана. У него есть серия «Героические биографии». И там есть о Бетховене. Не все Ты там поймешь, но то, что поймешь, запомнится. Надолго. Попроси маму, а то и сам возьми — в библиотеке.

Видишь ли, сын, я очень хочу, чтобы Ты вырос честным, мужественным, мудрым человеком. Потому что человек бывает только такой. Иной проживет, провлачит, свое существование, прожрет не из одного египетского горшка — пока не окочурится. А был ли он человеком? Была ли у него жизнь? Оставил ли он после себя добрый след? Вспоминаю одного старого дедушку. Сам голодный, он, поймав больного голубочка, еще желторотого (была больная ножка) — кормил его из своих уст хлебом, поил водой. Тот голубок прыгал за ним, как за отцом. И что? Выздоровел голубок, подрос, набрался сил. Не знаю, благодарил или нет (не в том дело!), а если благодарил — то как? Но в моей памяти — пока жив буду — будет тот дедушка бедный, которому голуби садились на плечи, «рамена», ладони, голову (дедушка уже умер). И оттого, что это было, что это видел я и видели другие люди — мир стал лучше. Потому что и мне, и другим захотелось — жить так, чтобы голуби садились на плечи.

ЗАПИСЬ 7

…Кажется, все, что я мог сделать за свою жизнь, я сделал. Заниматься творчеством здесь невозможно совершенно: каждая стихотворная запись отбирается при первом же обыске. Придется изучать языки. Когда я за это время безголовья овладею французским и английским языками, будет хоть какой-то прок. Собственно, и читать нечего, хотя мы в камере достаем читать (В. Белова, Ч. Айтманова и др.), то на украинском — нет ничего абсолютно. Культ бездарных Яворивских, их время, их час. Талантливые авторы или молчат (как Андрияшик*), или занимаются бог весть чем (скажем, Дрозд или Шевчук). Лина Костенко проявилась несколькими талантливыми книжками, но так и осталась на маргинесе сегодняшнего безвременья. Потому как не ее время. И не время Винграновского. И не время Драча — капитулянта поэзии. Время определяет каждого художника на воловье терпение, на отпор. Когда начали тянуть жилы — первыми покорились талантливые. Что ни год — то черты женские все ярче проявляются у Драча. Сегодня он — как говорливая тетушка. Такой же говорливой тетушкой оказывается и Дзюба. Ему хочется старой своей стилистики, но с учетом новых условий. Выходит же так, что он много разглагольствует, а без пользы. Его статья о «Киеве» Винграновского — и хорошая, и грешная. Ибо время твое, Иван, минуло. Ибо невозможно писать сегодня о Винграновском, поэте начала 60-х годов. В конце концов, и сам Дзюба — критик начала 60-х годов. А в 80-х — они чувствуют себя не в своей атмосфере. Они выброшены из своего времени на произвол судьбы. Талантливые люди (какой мастер — Дрозд!), но к чему применить ему свое мастерство? И он разрисовывает общественные туалеты — потому что это единственная разрешенная форма общественного служения украинского искусства.

ЗАПИСЬ 8

Вспоминаю письмо Павлычко, написанное Юрию Бадзьо. Это было письмо-ответ на реплику Ю. Бадзьо о том, что напрасно Павлычко в каком-то из публичных выступлений говорил о Франко как борце с украинским буржуазным национализмом — едва ли не самая главная (по-советски) примета гения Франко. Павлычко был крайне возмущен репликой — он выразил искренний гнев против лживой философии, которой отдал дань и Дзюба (это — язык Павлычко). Никогда не хвалите меня, — закончил Павлычко свое письмо, демонстрируя свою полярную против Бадзьо позицию. Это относилось к 1978 приблизительно году. Потом Бадзьо был репрессирован как автор националистической работы «Право жить». Националистической потому, что, по Бадзьо, каждый народ должен дышать, а не прозябать под империальным игом. Интересно, как чувствует себя Павлычко теперь, когда Ю. Бадзьо в неволе?

Не понимаю, неужели не наскучило до сих пор т. н. украинской интеллигенции вытаптывать старое лежбище — между мазепинским патриотизмом и кочубеевским интернационализмом по-русски, то есть исповедовать философию меньшей или большей национальной измены. Неужели ей, этой интеллигенции, не достаточно того, что уже имеем? Когда у нас забраны история, культура, весь дух, а вместо этого разрешено творить душу меньшего брата? Неужели вот таким холуйством можно послужить чему-то доброму?

Только сумасшедший может надеяться на то, что официальная форма национальной жизни может что-то дать. Все, что создано на Украине за последние 60 лет, источено бациллой недуга. Как может развиваться национальное дерево, когда у него срублено полкроны? Что такое украинская история — без историков, когда нет ни казацких летописей, ни истории Руси, ни Костомарова, Маркевича, Бантыш-Каменского, Антоновича, Грушевского. Какая может быть литература, когда у нее нет доброй половины авторов? И авторов первоклассных — таких, как Винниченко — Хвылевый—Подмогильный. Вот и имеем прозу колхозных подростков — один певучее другого, один слаще другого. С языком сельской бабушки, которая без «енька» слова не вымолвит, то есть типичную колониальную литературу-забавку. «Киев — это такая прекрасная флора, но ведь фауна»! — говорил Виктор Некрасов. И как с ним не согласиться, видя этот набор холуев от литературы, обозных маркитанток эстетики, на национальной трагедии шьющих себе разрисованные шаровары шутов-плясунов, которые на труппе Украины выплясывают залихватский гопак. Поистине, взбеситься легче, чем быть собой, ведь ни зубила, ни молотка.

Собственное бессилие перед кривдой — оскорбительно. Когда знаешь, что где-то там, за стенами, Олекса (Тихий. — Ред.) — в критическом состоянии, а над ним издеваются — как молчать? Но голос здесь бессилен. Как бессильны жалобы прокурору (в каждой жалобе обязательно найдут «недопустимые выражения» — и накажут: думаю, карают за саму форму жалобы-протеста), когда на прогулке — вопреки советским кодексам — запрещают раздеваться по пояс, а немощного Скалича заставляют сидеть в бушлате на страшной жаре; оскорбительно разговаривать с прокурором и начальником колонии, который на все жалобы цинично отвечает как автомат «не положено», и тогда срываешься с голоса: или перестаешь разговаривать с капитаном Далматовым (начальник участка), или называешь его палачом, убийцей и т. д.

Форма существования здесь не найдена (никакое индивидуальное поведение я не назвал бы идеальным, потому что идеально вести себя здесь — просто невозможно). Март Никлус, скажем, взял за правило писать длинные частые жалобы: он верит, что они могут принести пользу. Другие отказываются от массовых голодовок (как правило, это 30.Х и 10.XII, но в этом году мы отмечали 10-летие репрессий на Украине и годовщину гибели Ю. Кукка), так как считают, что они неэффективны. И каждая позиция имеет хорошую аргументацию. Так что каждый ведет себя, как ему подсказывает его разум и совесть.

Работа очень тяжелая: чтобы выполнить норму, надо работать все 8 часов, не отрываясь ни на мгновение. Но к чему только не привыкнешь. Оскорбительно, когда в камеру врываются надзиратели и забирают все записи, все книги, оставляя только по 5 книжек (считая и журналы). Оскорбительны конфискации писем: почти никто не получает письма от непрямых родственников или друзей. У каждого есть только один разрешенный адресат, но и от него письма доходят не так легко. Одно слово, правительство позволило делать с нами все, что угодно.

Больницы практически не существует, медицинской помощи — тоже. Дантиста ожидают по 2—3, а то и больше месяцев. И когда он появляется, то разве для того, чтобы вырвать зубы. Тем временем почти все узники — больны. Особенно тяжелое состояние у «покутника» Семена Скалича, Ю. Федорова, В. Курило, О. Тихого. Но остальные — чувствуют себя не намного лучше.

За последний год зона количественно не изменилась. Некоторые военные узники (полицаи) перешли на черную зону, другие — добавились (И. Кандыба, В. Овсиенко, уголовник Острогляд). Должен подъехать М. Горынь, заключенные из тюрьмы (среди них — И. Сокульский). А зона держится на 30 человеках (20 из них — под замком) или на одной трети, то есть в открытой [некамерной? ] секции — пока что там только три [диссидента? ]: О. Бердник, Яшкунас и Евграфов (бывший бытовой). Интересно, не предложит ли КГБ вторую часть бытовых на эту зону, где полицейская примесь сокращается с каждым годом (ныне их около 10—12 душ, но через год под замком может не остаться никого). Пока что, кроме военных, нашу жизнь отравляют двое: В. Федоренко и бытовик Острогляд. Что будет дальше?

ЗАПИСЬ 9—10

Киев празднует свое 1500-летие. Отреставрированы Золотые ворота, через которые никто не въезжает и не выезжает. Символом Киева были для меня врата Заборовского. Замурованные. Ибо этот Киев запечатан. Чем краше становится Киев, то он страшнее. Потому что, вместо живого города, превратился в маскарад, личину вампира, который пьет кровь своих сыновей и дочерей, — и от того хорошеет. Вспоминаю женщину из «Соняшної машини», голова которой была похожа на змеиную. Златоглавый Киев — змееголовый. Никак не избавлюсь от впечатления, что над юбилейным Киевом висит гроб Ивана Свитлычного (жив ли он?) — как статуя Иисуса Христа над Римом. Кичиться юбилеем Киева — гордость «заброд» и «підніжків». Потому что гордиться они не умеют, любят только хамской любовью. Право на официальную любовь к Киеву имеет только сонм чиновников — т. н. интеллигенция по-советски.

Собственно, есть ли украинская интеллигенция? Думаю, или ее нет вообще, или она все еще молодая и все еще недозрелая. Она утратила свое качество или никогда его не достигала. Украинский интеллигент на 95% чиновник и на 5% патриот. Следовательно, он и патриотизм свой хочет оформить в бюрократическом параграфе, его патриотизм и неглубокий и ни к чему не обязывает. Потому что на Украине до сих пор не создано патриотической гравитации. Введенная в систему государства, эта интеллигенция не ощущает никакого долга перед народом, так и не забывшим индивидуального лица. Он тоже многоликий янус, советский «Світовид». Эта интеллигенция официоза, стремясь жить, идет к бесславной смерти, мы, узники истории, — идем в жизнь (когда только она примет нас — жизнь, через сколько поколений?).

Думаю о 1000-летии христианства на Украине. Полагаю, что была сделана первая ошибка — византийско-московский обряд, который нас, самую восточную часть Запада, приобщил к Востоку. Наш индивидуалистско-западный дух, спертый деспотичным византийским православием, так и не смог высвободиться из этой двойственности духа, двойственности, которая сотворила впоследствии комплекс лицемерия. Кажется, что пасcеистический дух православия тяжелым камнем упал на молодую невызревшую душу народа — привел к женственности духа как атрибуту нашей духовности. Железная дисциплина татаро-монголов оплодотворила русский дух, прибавив ему агрессивности и пирамидальности строения. Украинский дух так и не смог выломиться из-под тяжелого камня пассеистической веры. Может, это одна из причин нашей национальной трагедии. Не люблю христианства. Нет.

ЗАПИСЬ 11

Возможно, имело значение и то, что огромная глыба духовного христианства упала на слишком юную душу, на ее еще не окрепшие плечи. В любом случае жертвой православия мы являемся наибольшей. Выйти из-под его восточных чар мы так и не смогли. Это уничтожило нашу витальную, жизненную энергию.

Негативное влияние христианизации на язык, кажется, можно вычленить. Но там уже было течение, поток национальной истории.

Возможно, это мысли слишком неподготовленные, черновые. Но жизнь у меня такая, что негативизм к пассеистическому православию не может не развиваться…

ЗАПИСЬ 12

Едва ли не с самого Киева слежу за событиями в Польше. Да здравствуют волонтеры свободы! Радует их, поляков, непокоренность советскому деспотизму, их всенародные сотрясения поражают; рабочие, интеллигенция, студенчество — все, кроме армии и полиции. Коль так будут идти события, то завтра пламя охватит и армию. Что тогда будут делать Брежневы-Ярузельские? В тоталитарном мире нет ни одного другого народа, который бы так преданно защищал свое человеческое и национальное право. Польша подает Украине пример (психологически мы, украинцы, близки, возможно, наиболее близки к польской натуре, но у нас нет главного — святого патриотизма, который консолидирует поляков). Как жаль, что Украина не готова брать уроки у польского учителя.

Но режим СССР и официальной Польши, отважившись бороться с собственным народом грубейшим полицейским давлением, опять проявил свою антинародную деспотичную суть. После Польши — так мне кажется — верить в московские идеалы может только последний дурак и последний негодяй. К сожалению, не знаю, какое впечатление произвела Польша на народы СССР и всего лагеря.

Профсоюзный вариант освобождения чрезвычайно эффективен был бы и для СССР. Если бы зачин, сделанный инженером Клебановым, был поддержан по всей стране, правительство СССР имело бы перед собой, возможно, самого современного антагониста. Ведь Хельсинкское движение — высшая математика для этой страны, как, может быть, и национально-патриотическое. Зато движение за жилье и кусок хлеба, движение за нормальную плату рабочего — это язык общепонятный, приемлемый.

Я восхищаюсь польскими титанами духа и жалею, что я не поляк. Польша делает эпоху в тоталитарном мире и готовит его крах. Но станет ли польский пример и нашим — вот вопрос. Польша поджигала Россию весь XIX в., теперь она продолжает свою попытку. Желаю самой лучшей судьбы для польских инсургентов, надеюсь, что полицейский режим 13 декабря не задушит святое пламя свободы. Надеюсь, что в подневольных странах найдутся силы, которые поддержат освободительную миссию польских волонтеров свободы.

С учетом польских событий еще примитивнее стали изъяны Хельсинкского движения — трусливо-респектабельного. Если бы это было массовое движение народной инициативы, с широкой программой социальных и политических требований, если бы это было движение с замыслом будущей власти — тогда оно имело бы какие-то надежды на успех. А так — Хельсинкское движение похоже на младенца, который собирается говорить басом. Конечно же, оно и должно было быть разгромлено, поскольку своими жалобными интонациями предусматривало этот погром. Возможно, следующее обновление власти в СССР изменит шансы к лучшему, но пока что социальный пессимизм советского диссидентства железно аргументирован.

Наконец, прошу не забывать, что целый ряд здешних узников нуждается в материальной, денежной помощи — хотя бы на то, чтобы выписывать литературу. Поэтому, по возможности, хотя бы 50—100 руб. ежегодно существенно помогали бы таким узникам, как М. Никлус, И. Кандыба, В. Овсиенко, В. Стус, В. Калиниченко, О. Тихий.

Большевики, оглушив народ своей репрессивной пропагандой, разработали построенный на исключительном лицемерии метод. Факты никогда не проверяются, аргументами служат большевистские версии фактов. Такой, скажем, представляется статья Куроедова в «Литературной газете» (июль 1982). Там упомянут С. Ф. Скалич, украинский «покутник», мученик польской политики санации и большевистского освобождения.

В 16 лет (1936) он заболел туберкулезом ног, стал инвалидом-калекой. В 1945 году большевики отправили его на Балхаш: за то, что нашли у него партизанскую брошюру. Мук, которые перенес он за 10 лет заключения, хватало бы на святого великомученика. С 1953 года он связал свою жизнь с «покутничеством» — интересной народной версией украинского мессианизма. Но, что пишет Куроедов — 100-процентная ложь. В ОУН его, скажем, не было. Он Божий человек, очень совестливый по натуре, верует в новое пришествие Христа с фанатичной преданностью. Мария Куц, которую вспоминает Куроедов, никакого отношения к «покутничеству» не имела. Ее увечье — следствие сумасшествия. Но большевики использовали этот факт для дискредитации «покутничества». За что судили Скалича? За религиозные убеждения, за опасную для Москвы националистическую версию христианства. 700 стихов, взятых у Скалича, — это плод его размышлений над миром, верой, христианством. Можно ли было судить Скалича? За что? Большего преступления чем то, что совершено против С калича, я в лагере не видел. Я верю, что судьбой украинского мученика проникнутся все честные люди мира. В особенной поддержке он нуждается со стороны конфессиональных организаций мира. Человек, не имеющий ни писем, ни денег (даже на то, чтобы закупить продукты на 4 руб. в месяц), он держится с исключительным достоинством. Сдавшись на Божью волю, он уверен, что здесь, на этом кресте, он и погибнет. Но не сетует на судьбу: она у него прекрасна, ведь он — мученик за веру.

Недавно же лишили свидания О. Тихого. Украинцев прессуют прежде всего. Эта тюрьма — антиукраинская по назначению. Значит, угроза украинского бунта для власти очень страшна.

Прошу не бросить на произвол судьбы мою маму, Стус Елену Яковлевну с 1900 года рождения. Ее адрес: 340026 Донецк-26, Чувашская, 19. Живет она с дочерью, Марией Семеновной (1935 года рождения, учительница математики). Нуждается мама главным образом в моральной поддержке, выплакивая глаза по сыну. Люди добрые, пишите ей, пусть не будет она одинока в своем горе — поддержите ее дух!

1982

К жене

16.05.1981

Дорогая Валечка,

…В первую очередь — очень благодарен за Каммингса. После паузы он мне показался еще лучше, чем раньше. Охотно его перечитываю. А вот стихотворение Рильке Ты выбрала менее удачное — это, наверное, из Neue gedichte, раннего его сборника — подрисовки и уже. Не этого Рильке я люблю. А — позднего, осеннего, кристаллизированного. Согласен с Тобой, что Каммингс — это высокий класс. Радуюсь, что Ты это слышишь.

Итак, Каммингс: «вся в зеленом моя любимая» — такая музыкальная (как маленькая фуга) и такая живописная и такая как сон и такая как тоска. Грациозная, мужская, мужественная тоска. Тоска мужественного поэта. Тоска красоты. Благородный стон ее. Здесь, на больнице я с Левком Лукьяненко наблюдаем за дебилами-дроздами — в окне, на лужайке, видим, как воробьи клюют цветок одуванчика — совсем не похожий на наш (такие же подснежники — не похожи совершенно). Причудливо клюют — едят, лечатся, возможно. Завидую им — самолекарям. Собственно, мы тоже не слишком отличаемся. Разве что — не щипнешь травки.

У Каммингса дух Хемингуэя (американский дух?).

«Если поесть нельзя, то попробуй закурить» — это мужская партия новеллы Хемингуэя «Киска под дождем». Но мужская партия — нежнее Папы, такая — приблизительно — как Фитцджеральд (прочитай его «Великого Гетсби» — стоит на полке). Прекрасное стихотворение засыпания, отхода — в сдруженный сон.

Платон говорил — это телеграмма, несвязная мужская речь — такого мужчины, который больше жестикулирует, чем говорит. Однако, ритм «речи» (то есть: больше жестов, чем слов) очень энергичный, развит, разнообразный. Одно слово, — торжество мужской энергии. Наконец: интересный ряд «значеннєвого» роста: Платон, Иисус, Лао Цзы, генерал, более того — ты сам ему говорил и т. д. То есть логика анализа (я ему говорил, не только какой-то там зачуханный Платон!). И — ход, развитие темы: все ему говорили, а что вышло: рейка заставила верить. Вот это — поэзия: снимок души, фотокарточка психического состояния. Современная поэзия. Которая обогнала украинскую поэтическую эстетику так где-то на 996—998 лет, если говорить точнее.

«Любовь — сильнее, чем забыть» — это стереометрия духа. Формы космические, то есть, может, есть октаэдры которые, но — не только (космическая метрия имеет ряд таких продолжений — «в’яжень і площин», что каждый, воспитанный на гео- (не то, что плани-) метрии, голову свернет. Поскольку — жизнь. Любовь. Попробуй — салгебраизируй. Вот автор и играет в море, как дельфин (попроси — при случае — кого-то из Тычиноведок: пусть из «Крымского цикла» 1926 года прочитают Тебе (а то — посмотри сама в нашем охровом Тычине: «Дельфін не грав у морі)). Играет, как дельфин:

И все моря в сравненьи с ней
лишь глубже всех морей.

Конечно, мне не очень нравится это совершенство красоты — у автора. Шлифуя, рафинируя — обедняет. Фуга веселого безумия — славно, славно.

Весна подобна, быть может, руке — все стихотворение в красоте этой строки (красивой, что там говорить!) + музыки две-три фразки-реплики, «ливкі» реплики (переливающиеся!).

Форма мышления, форма нового чувствования — вот радость — читать поэта.

Если есть небеса
моя мать добьется (сама) неба.
Это не небо фиалок,
не ландышей хрупкое небо,
это небо роз черно-красных.

Все это — совершенно современно: на уровне нынешней музыки, живописи, эстетики. Поэтика Украины — на 95% есть поэтика волоездная (как ехать волами) «Чорнії брови, карії очі», а нормальный человек смотрит на эту поэтику как из какого паноптикума или — эратомы. Существуют сложности, войти в которые мне не по силам (и видеть не будете лицом поэта которое будет цветок и т. д.).

Еще более сложная — мышка. Но — игра формы, богата ли содержанием? Не знаю, что значит: убежала (и не напутал ли переводчик). Что значит: про(рыв)ая (может, просто подчеркивание прерванности — графическое, скобками — подчеркивание?). «Крохотное стихотворение с умными глазами» — «файно». Крайне жаль, что на такие стихотворения у меня было время и интерес — до вхождения в Великое Горе, как бездонную (яко и — нерушимую) тему. То было время, которому больше лет, чем Дмитрию. Точнее, может: 1962. Но и я импрессионизировал (или поднимался выше этого сопливого восхищения — вольным взглядом, зорким сердцем?). Так что: или — тогда — вздымался выше? Помню такое: щось бризнуло попереду, наринуло і вдарило у груди порожнього. Заледве голубим струмком бринів поранок між дерев, а потім повінь зринула і ліс заворожила. І солов’ї по горло в ніч загорнені почувши шум світання захлинаються — аж згіркло в горлі. Что это? Риторика? Пожалуй. Только риторика — пожалуй. Но тот путь был — к Поэзии Времени (вне всего прочего, кроме единственного ориентира — Неба).

Хороши «кембриджские дамы». Интересно, что абсолютно покорная поэту стилистика (форма) — такая совершенная, что даже пьянит (до выше Кембриджа им дела нету). Перечитал я здесь какую-то критику критики критики Макса Вебера. Так Вебер пишет, что капитализм является следствием протестантизма (как более «реалистичной» и «практичной» религии, чем католицизм). Ты, конечно, знаешь, что это один из столпов социологии как науки (посмотри статью УСЭ). По Веберу, протестантизм — это способ (метода) рационализации положения человека в мире. А рационализм протестантов стал феноменом сугубо европейской культуры. Вебер: ни конфуцианство, ни буддизм не формируют жизненную активность человека. «Лишь иудаизм и христианство, возникшее на его основе, дают активное отношение, поскольку в них на первый план выступала этическая сторона, идея индивидуальной ответственности перед небом». Не любопытно ли? Так вот таких протестанток (почему не благоугающих?) — преподносит поэт.

Не сострадай — прегустой саркастический текст (от прогрессирующего комфорта — такая стилистика дает возможность увеличивать удельный вес содержания вдвое). Но — публицист из него (смертельно летально гиперизощренный сверхвседержитель), скажу так — своеобразный (не его план, нет, не его! поэтому и торосы!).

Всеобщее просперити — так же. И все дальше — так же (но люблю вот это американское: что я погибну за и так далее — они не любят громких слов). Последнее стихотворение — получше, но что оно в сравнении с антивоенными строками Унгаретти! (посмотри «Антологию итальянской поэзии» — тускло-желтоватый супер). Дай Дмитрию почитать Унгаретти, Квазимодо, Монтале. Особенно что понравится Тебе — перепиши мне (смотри всюду мои подчеркивания — это мои знаки восторга). А что же Рильке?

Помнишь ли ты еще о том, как я приносил тебе яблоки и твои золотые волосы гладил тихо-ласково? Ты помнишь, что это было тогда, когда я еще радостно (умел радостно смеяться) смеялся, а ты была тогда еще ребенком. Потом повзрослел я. И в моем сердце горели молодецкая надежда и старая сердитость — гнев? строгость? (вроде этого так — посмотри точнее: Gram) до тех пор, пока как-то гувернантка взяла у тебя из рук (отобрала) «Вертера». Весна созрела. Я поцеловал тебе щеки, твои глаза смотрели на меня велико и блаженно (большими глазами ты смотрела). И было воскресенье. И раздавались далекие колокола и фонари шли сквозь ель (?). Есть ли здесь что? Меня это не задевает почти. Старомодно. XIX век — с головой. Или, может, попросить Тебя выслать четвертую элегию (O Ba..ume Lebens, о wann winterlich?) — от одной этой строчки я не нахожу себе места. Лучше было бы — последние его стихотворения — Рильке. Лучше было бы — достав новое издание Поля Валери (неужели там были лишь его философемы и ни одного стихотворения?), среферировать какие-то фрагменты (значительно лучше было бы стихи — и Поля Валери, и послебодлеровского поэта (сейчас забыл фамилию — до Г. Аполлинера…).

Дмитрик, жду от Тебя Поэму горы и Поэму конца Марины Цветаевой. Наверное, получишь это письмо, уже сдав экзамены. Напиши, что это за мемориальный комплекс Бородая, посвященный Революции (это что, другое что-то, не эта женщина с мечом на 72 м, куда ездил Брежнев?). Где установили этот мемориал войны — на Владимирской горке?

Прочитал в 4 номере «Вітчизни» подборку Драча. И столько деланного, вымученного заметил — на несколько страниц текста — две-три живых строчки. Не знаю, как будет мне, потому что не пишется, потому что задушен серостью, однообразием, не-одиночеством.

К жене и сыну

14.9.81

…В последнее время достал через «Книгу — почтой» несколько книжек, из них наиболее ценные — нем(ецко)-рус(ский) словарь и монография Б. Рыбакова «Язычество древних славян».

…Интересно, как Ты воспринял свое поражение на экзаменах. Поражение — это не только беда. Это еще и благо, добро. Вся суть в том, как сам отнесешься к нему. На мой взгляд: техникум да еще и такой — это не большое счастье. Но: образованным нужно быть. Образование — это вид гигиены. Письмо с ошибками — это как неумытые руки или зубы. Поражение должно стимулировать на очередную победу — это логика сильных (а Ты — мужчина!). В поражении опускают руки — только слабые. Образование нужно человеку не для экзамена и вступления в техникум, а для него самого. Ты должен быть образованным человеком. Потому что нынешний человек — только образованный. Человек — это обязанность, а не титул (родился — и уже человек). Человек — творится, саморождается. Собственно, кто Ты есть пока что?

Комок глины сырой, пластичной. Бери этот комок в обе горсти и мни — до тех пор, пока из него не выйдет что-то твердое, очерченное, перемятое. Представь, что Бог, творящий людей, это Ты есть сам. Ты — Бог. Поэтому, как Бог самого себя, мни свою глину в руках, пока не почувствуешь под мозолями кремень. Для этого у Тебя лучшее время. — Творись же!

Очень мне хотелось бы поговорить с Тобой — о «Войне и мире» (ничего лучшего, кажется, я не читал в жизни!). Возможно, поговорим. Обязательно напиши свои впечатления. Если это Твоя книга — подчеркивай самые интересные места, если нет — делай выписки самого интересного. Я бы с удовольствием перечитал сцену плена, где Пьер хохочет: Как? Убить мою божественную душу?, как убивают купца перед глазами Растопчина, и как бежит сумасшедший, обрушивая на графа мистические угрозы (Царство Божье исполнится!), как Андрей лежит под высоким небом Аустерлица, чувствуя себя на грани между человеческим и ангельским существованием, как Пьер успокаивает Наташу, обманутую Долоховым, как он же разговаривает с Андреем и т. д. Напиши мне — это интересно будет. Не знаю, как Ты, но я в Твоем возрасте чувствовал, что вижу больше, чем видят взрослые, что ощущаю в душе целое море впечатлений, но передать было тяжело, так как слова были бедны — не такие красочные, как ощущения. Да и было их немного.

Теперь о стихотворении Жигулина, которое Тебе понравилось. Это — слабое стихотворение, бедное по содержанию (подумаешь, событие: хамоватый «бугор», которого хочет проучить рабочий за придирчивость!). Стоит ли по этому поводу огород городить? Так что, это не стихотворение, а декламация на тему, что конфета слаще тыквы. Чем здесь восторгаться? Думаю, Тебе понравилась «взрослая» сценка (как же: отточенный топор! Забурник!). Но это — не поэзия (как я ее понимаю), симпатичная лишь «решительно-боевая», «настоящая» сценка.

Но — продолжаю писать о письмах Пушкина. Итак, довольно близкие к Пушкину декабристы оказались в каземате — поэт на свободе. Он чувствует, что «и я мог бы тоже», но отгоняет од себя эти думы: слишком они безрадостные. «Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда, но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем», — пишет он Вяземскому 10.7.1826 г.

Через месяц после ареста декабристов (это едва ли не первый письменный отзыв поэта на события 14 декабря) он пишет Плетневу: «Верно, вы полагаете меня в Нерчинске (то есть на каторге). Напрасно, я туда не намерен — но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит. Надеюсь для них на милость царскую» и после этого продолжает о своем: он уже 6 лет в опале, так не смилостивится ли молодой царь над ним. Ведь он, Пушкин «никогда не проповедовал ни возмущений, ни революции — напротив». Он стремится примириться с правительством — «буде условия необходимы». Но — тайно — скорбит о жертвах 14 декабря, меняя (не очень последовательно — такая уж натура) тон на сдержанный и осторожный: «каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общественному порядку и необходимости» (от 7.Х.1826). И это при том, что в Михайловском он чувствует себя, как в тюрьме, при том, что «я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног», при том, что удивляется Вяземскому, «который не на привязи», как Пушкин-сам, — почему тот не бежит прочь за границу: «как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь» (от 27.V.1826 г.).

Добавлю, что царь оказался не таким глупым: Пушкина он не пустил за границу, когда тот, получив «слободу», просил выехать в Европу или — с дипломатической оказией — в Китай (письмо к Бенкендорфу от 7.1.1830 г.). Пусть сидит поэт сиднем, пусть приучается быть на короткой привязи, пусть преодолеет свой гонор, свой гнев, свой протест и научится, поджав гордый хвост, писать прошения типа: «ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величия, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общественному порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему имп(ераторскому) вел(ичест)ву со всеподданнейшей моею просьбою» (письмо к царю от 11.V.1826 г.). Условия были таковы, что вынуждали прегордого мавра гнуться, складываться в суставах, как складной метр. И он складывался, имея уже такую способность — складываться. Здесь спасал цинизм, умение переводить трагедию существования в сардоническую интермедию с шутом на театральных подмостках. («Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого» (от 7.11. 1825 г.).

Поэтому, наложив на себя такой колпак юродивого, поэт пишет — подписку, обещая царю свою безгрешность: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем не существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них» (от 11.V.1826 г. — 10 класса (чиновник) Алек. Пушкин). Через полгода после декабристского погрома его научили и канцелярской стилистике (перепуг — прекрасный учитель!). Когда-то Рылеев упрекал поэта, что тот не различает «ободрения и покровительства», а Пушкин сердился, более того — аргументировал противоположное Рылеевскому и похвалялся, что «аристократическая гордость сливается у них (= нас, русских писателей!) с авторским самолюбием» (Бестужеву от конца мая 1825 г.). За год поэт переучился; с аристократическим гонором складывается, как складной метр, в три погибели перед палачом, который заморозил только что отмерзшую в войне 1812 г. Россию. Давление усиливается — каждая душа выверяется на рентгенограмме деспотизма: чего она стоит.

И тут оказывается, что у «льва» Пушкина (одного из трех русских львов тогдашних — Чаадаев и Орлов — другие) были изъяны давние, теперь проявленные. Вот его самохарактеристики: «характер мой — неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно» (письмо Зубкову от 1.12.1826), влюбленной в него идеалистке Е. Хитрово он заявляет: «Хотите, я буду совершенно откровенен? Может быть, я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно, и наклонности у меня вполне мещанские» (август, 1828 г.). Ей же, Е. Хитрово, поэт пишет, недовольный тем, что адресатка представляет себе его чистоплюем («если бы вы менее поэтически судили обо мне самом»!): «я человек средней руки и ничего не имею против того, чтобы прибавлять жиру и быть счастливым» (19—24.V.1830). Прибавлять жиру! — в письме к Хитрово, которая обязывала — своей чистотой — к выше-превысшей стилистике — это чего-то стоит. И чего-то стоит характеристика Пушкину помощника Бенкендорфа фон Фука: «Присоединяю к моему посланию письмецо пресловутого Пушкина. Эти строки его великолепно характеризуют во всем его легкомыслии, во всей беззаботной ветрености. К несчастью, это человек, не думающий ни о чем, но готовый на все. Лишь минутное настроение руководит им в его действиях» (примерно май 1830 г.).

«Ветреность» Пушкина — относительна, приобретенная способность к самосворачиванию — вплоть до камер-юнкерской

службы — относительна в значительно меньшей мере. Когда поднялся шум вокруг богохульной «Гаврилиады», написанной смолоду, Пушкин в письме к Вяземскому преподносит все как «преглупую шутку»: «До правительства дошла наконец «Гаврилиада», приписывают ее мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать право на свою собственность» (от 1.9.1828 г.). Грешное лицемерие Пушкина не помогает, тогда поэт вынужден давать вторую подписку, что в дальнейшем не будет писать богохульных сочинений, — такую он дал петербургскому обер-полицмейстеру. Двусуществование — неубедительно: ни для власти, ни самому поэту. В письме Бенкендорфу Пушкин жалуется: «Несмотря на четыре года уравновешенного поведения, я не приобрел доверия власти. С горестью вижу, что малейшие мои поступки вызывают подозрения и недоброжелательство». Генерал Бенкендорф становится единственным заступником поэта, его «добрым ангелом», единственным правительственным адресатом, к которому Пушкин чаще всего обращается в затруднительных ситуациях.

Это уже короткий поводок, выгодный одному и нужный другому. И на этом коротком поводке стороны приходят к согласию. Царь освобождает поэта от цензуры (какая же милость: теперь поэту каждое произведение свое нужно посылать Бенкендорфу на просмотр, чтобы услышать мнение «хозяина» (так Пушкин называл царя). За публичное чтение своих сочинений — нагоняй, за двусмысленные или просто своеобразно истолкованные строки — нагоняй. Ссылка поэта заканчивается, но каким образом! Пушкин умоляет, чтобы сняли с него режим ссылки, а царь налагает на это резолюцию (28.8.1826 г.): «Высочайше повелено Пушкина призвать сюда. Для сопровождения его командировать фельдегеря. Пушкину позволяется ехать в своем экипаже свободно, под надзором фельдегеря, не в виде арестанта». Разговор был теплый (температуру его определяла для потомков более слабая сторона, то есть Пушкин, а он не мог иначе и определить, как теплая, горячая и т. д.). Он и увенчался тем, что в декабре 1826 г. поэт оставляет свое Михайловское, которое ему так наскучило, и переезжает в Москву (правда, без права большего движения по собственному — без разрешения властей — усмотрению).

Началась регулярная переписка поэта с Бенкендорфом — словно главным редактором поэта (шеф жандармов — главный определитель стоимости произведений поэтов!): «С чувством глубочайшей благодарности получил я письмо Вашего превосходительства, — пишет поэт Александру Христофоровичу Бенкендорфу 3.1.1827 г., — уведомляющее меня о всемилостивейшем отзыве его величества касательно моей драматической поэмы. Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию», — учтиво соглашается поэт на фельдфебельский царский эстетический суд. И безразлично, что более глупой, нежели царская, оценки невозможно было придумать. Вот она: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта». Напрасно Пушкин подпрыгивал от восторга перед самим собой, закончив трагедию и выкрикивая «Ай да Пушкин, ай да сукин сын» (поскольку слышал, что создал трагедию, превосходящую его возможности: царь назвал ее комедией, как называл таковой, пожалуй, и всю Россию и все на свете).

Итак: получив строгое предупреждение Бенкендорфа о том, что не имеет права печатать, распространять в рукописях или читать свои сочинения без предварительного просмотра Николаем I, Пушкин получил освобождение от ссылки (точнее: михайловская ссылка превратилась в московско-петербургскую), оказавшись на коротком поводке автократического произвола. Поэт задыхается на этом поводке. В Москве ему не пишется — все напоминает о его духовном рабстве. Нужно было выехать на короткое время в Нижегородскую область, чтобы познать поистине «детородную», по словам поэта, Болдинскую осень 1830 года; об этом извержении свободного от московского заключения духа Пушкин писал к Плетневу: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда (то есть в Москву из Болдино): 2 последние главы Онегина, 8 и 9, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400)… несколько драматических сцен или маленьких трагедий, именно: Скупой Рыцарь, Моцарт и Сальери, Пир во время чумы и Дон Жуан. Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все… Написал я прозою 5 повестей» (письмо от 9.12.1830). И все это — за три месяца творческого подвижничества, которое заполняло (и компенсировало горечь) московского неписания! Тяжбы с властью закончились («Каков государь? молодец! того и гляди, что наших каторжников простит» (5.11.1830).

Шла пора польского восстания, на которое поэт отозвался позорным стихотворением «О чем шумите вы, народные витии?» Отзыв на польские события есть и в его письме к Е. Хитрово от 9.12.1830 р.: «Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак наши исконные враги будут окончательно истреблены… Известны ли вам бичующие слова фельдмаршала, вашего батюшки? (речь идет о М. И. Голенищеве-Кутузове). При его вступлении в Вильну поляки бросились к его ногам. Встаньте, сказал он им, помните, что вы русские. Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны для того, чтобы ненавидеть их, начинающаяся война будет войной до истребления — или по крайней мере должна быть таковой. Любовь к отечеству в душе поляка всегда была чувством безнадежно-мрачным. Вспомните их поэта Мицкевича». Этот Пушкин мог растоптать свою самую светлую память об А. П. Керн («Я помню чудное мгновенье… как гений чистой красоты»), назвав ее вавилонской блудницей; этот Пушкин инкорпорирован в тех циничных и просто хамских строках, что встречаются в его письмах, этому Пушкину красота жизни, влекущая поэта, досталась в холодной красавице Н. Гончаровой с наследством уродливой медной бабы в образе Екатерины II, которую имел ее, Гончаровой, калужский дед, пытаясь продать за 50 тыс. руб. Поэт поляризуется. Он становится хуже и мужает. Все меньше в нем молодецкой чистоты, его стремление к красоте удовлетворяется манекеном, но стихотворения его становятся мудрее. Добро, красота сердца поэта, кристаллизируются, теряя свои чары. Да славится искусство. Будь проклято искусство — и то, и другое звучит одинаково справедливо, а может, и означает одно и то же.

К сожалению, не могу «прощупать» последующую переписку поэта, поскольку на этом том заканчивается, а следующего нет. Могу сказать по памяти, что Пушкин на 1830 г. уже «состоялся» (говоря популярным словом нынешней русской литературы), что стихи его становятся все кристаллизированнее, а потому и непонятнее читателю. Этот последний кричит, что поэт деградировал. Но — Пушкин «состоялся»: шестилетняя ссылка, разгром декабризма доконали его духовно: свободу свою, которую он имел и в Молдавии, и в Михайловском, он утратил; точнее: утратив внутреннюю свободу, он обрел внешнюю. А внешняя, возможно, была ему ни к чему.

Получил № 8 «Нового мира»: «проглотил» роман-эссе, как сказано, «Разбилось лишь сердце мое» Л. Гинзбурга, хорошего переводчика с немецкого (в основном — поэзии). Он перевел «Парцифаля» Эшенбаха (первое более-менее полное издание на русском языке), поэтов 30-летней войны, немецких поэтов от X до XX века и т. д. Он же — автор нескольких публицистических книг, человек любопытного мышления и темперамента (очень хорошо написал послесловие выдающийся славист из ФРГ Игорь Костецкий). Во-первых, интересно читать автора, ибо текст идет на интересном историко-литературном фоне, во многом для меня неизвестном, что мыслит автор в любопытном направлении — о свободе, давлении всяческих фашизмов, при которых приходится жить честным людям. Но лучшие страницы — из эпохи 30-летней войны.

…Интересно было бы ознакомиться со стихами такого уровня в антологии Л. Гинзбурга «Немецкая поэзия XVII века», изданной в 1976-м, а затем — в 1977 году.

…Было бы, Валя, хорошо, если бы Ты из немецких антологий, какие есть, выписала стихотворения Гриффиуса и послала мне (хотя бы 2—3).

…Сделал подписку на следующий год. Большинство названий перенумеровал на полгода, так как пресса очень подорожала. Если успеешь, то подпиши мне тот паршивый «Друг читача» и «Літературну Україну», потому что в каталоге здешнем их нет.

У нас здесь стало изрядно холодно — где-то на грани 10° стоит, а ночью, наверное, и холоднее. Тем временем дочитываю Рыбакова — и немного уже надоело. Поскольку совершенно интересной темы книга на 600 страниц ничего о мифологии славян не говорит (да и не было, в конечном счете, таковой — с выработанным пантеоном). Однако много всевозможных мелочей в тексте любопытных — и я над ними с приятностью размышляю. Буду на этом заканчивать, ведь уже и так 14 сентября, а еще сколько же будет идти письмо. Похвастаюсь, что французский язык уже знаю на подгазетном уровне — если дальше так будет идти, то через какой-нибудь год уже буду знать его на возможном уровне. Тем временем учу наизусть стихи Поля Верлена — уже знаю несколько. Не знаю, как это переводилось бы (еще побаиваюсь это делать), но в оригинале кажется совсем иным, чем то, что у меня, — аромат переведенного Верлена. Впрочем, может, я подбираю другие стихотворения — в духе Артюра Рембо или Бодлера — вот такой Верлен мне больше по нраву.

К жене и сыну

12.06.1983

…Наконец достал первый номер «Києва» (№ 5), прочитал повесть Сулимы «Спадщина» — довольно неплохо, хотя жуткий язык. Какой-то суржик. Остальной номер — школьнические упражнения, даже стыдно, что такой низкий уровень. Прочитай «Спадщину» — повесть, как будто о Билокур — то есть о народной художнице. Думаю, что В. Яворивский вряд ли бы так написал (его роман не читал, но возможности его я знаю: для прозаика он слишком пуст, потому что весь — экстерьерный, все напоказ, «на людські витрішки», а больше — ничего). Интересно мне, что Борис Нечерда написал поэму «При світлі совісті» (так называется прекраснейшая статья Марины Цветаевой — см. Литературное обозрение № 10—11, 1982). Я не очень верю этому поэту, но слишком любопытное название поэмы.

В «Вітчизні» прочитал Гете Бажана. Немало стихотворений, которые и я переводил когда-то. И по памяти — у меня как будто бы не хуже. Если бы прислала мне некоторые переводы моего Гете с оригиналами — был бы благодарен. Скажем, «Пісню блукальця під час бурі» (Wen du nicht verla..ssest, Genius — начальная строка).

Вот уже четыре месяца, как мне не возвращают тетрадь со стихами. Так и живем. Перепишу немного стихов своих — выскребаю из памяти давние картинки.

…Украинская муза носит кожух Шевченко — и не только потеет в нем: млеет. А рифмовать по-украински — особенно тяжело, рифм не так много, на ассонансы не каждый отважится и т. д. Мне нравятся белые стихи Ю. Щербака, нравятся за современную фактуру главным образом, не за содержание. Когда появится в будущем интересный поэт — то именно такой: свободный от рифм и староканонов, кожухового духа от него не учуешь.

К жене и сыну

15.01.1984

…Если у тебя будет свой характер — чтобы был по Тебе и чтобы был крепок, это будет самое важное — важнее, чем всякие там университеты. Потому что характер — это фундамент для будущего здания. Когда он крепок, то на нем можно возводить небоскребы, он выдержит любую нагрузку. Человеческий характер, правда, в отличие от здания, вырабатывается едва ли не на всю жизнь. Каждый большой экзамен жизненный показывает, чего стоит фундамент. Он может разрушиться — если слаб (орлы становятся свиньями), может подразрушиться, а может не только выдержать все, а еще и окрепнуть. Как по мне, люди со своим характером без высшего образования лучше людей с ромбом (университетский значок в те времена имел форму ромба. — Ред.), но без характера. Скольких болванов я знал — даже с учеными степенями, скольких горе-писателей, чьих произведений и куры не хотят «грабати», не то что — люди читать. Бывает часто: человек знает бог весть сколько, но разговаривать с ним крайне скучно, ибо он ничего не смыслит рассказать интересно: у него нет своего стержня, позвоночника, к которому крепи тся вся костная система. То есть такой человек не имеет самого себя (все другое — телевизор, машину, дачу, штаны, профессию — имеет!). Это воз сена, кое-как сваленного в кучу, под которой пищит, как рыжая мышь, хилая «натурка» маминого любимчика — пусть даже и с седыми волосами на голове. Это — крайне безнадежный вариант человеческого существования, потому что здесь уже никто не спасет — если нет самого себя. А если человек имеет себя, свой позвоночник, свой центр, свое основание, свою гравитацию, сказать бы так, тогда все становится на свои места — и человек похож на Эйфелеву или Останкинскую башню, а не на воз сена. Хочу, чтобы Ты был похож на башню, а не на воз сена.

…Порадовало меня упоминание, что Ты зачитываешься Б. Л. Пастернаком. Это — гений. Учи его стихи наизусть, повторяй про себя — под каждое настроение, чтобы разжевать, «розчовпати», что это гений. Какой он мастер — души! Как замечательна его любовная, пейзажная лирика, лирика личности. Для меня, пожалуй, есть три поэта: Гете (этот — самый-самый великий из всех, но по переводам Ты его не почувствуешь), Рильке и Пастернак. Ану, прочитай в «Києві» (№ 12, 83) (Басария Этери. «Живи, скелелазе» // Київ. — 1983. — № 12. — Ред.) молодежную повесть о грузинах — как она Тебе? Смог бы Ты более интересно рассказать о психологии своего возраста, психологии подростка-парня? Об этом возрасте когда-то прекрасно писали Л. Толстой (Детство, Отрочество, Юность), Сэлинджер (обязательно прочитай его рассказы и повесть «Над пропастью во ржи»), несколько замечательных рассказов написал В. Распутин («Наш современник» 1982—1983 гг., какие номера — забыл). Из современных русских писателей читай Ч. Айтматова, В. Распутина, В. Шукшина, Ю. Трифонова, Ю. Бондарева. Стоило бы прочитать позднего М. Пришвина, «Люди, годы, жизнь» И. Эренбурга. Прочти «Иудейскую войну» Лиона Фейхтвангера (это три больших преинтереснейших романа). Из современников украинских, которые печатаются, стоящие Ю. Щербак, Р. Андрияшик (с которым Ты играл в шахматы), Г. Тютюнник. Других можно просматривать — ради языка. Нужно знать Франко (стихи, большую прозу, поэмы, в особенности — «Моисей», «Похорон»), Лесю Украинку (драмы).

Очень хочу, чтобы Ты прочитал и полюбил Альбера Камю — это самый любимый мой прозаик — особенно «Посторонний» и рассказы-очерки. Прочитай «Глазами клоуна» Г. Белля. Но больше налегай на англо-американскую прозу и поэзию — они, кажется мне, самые зрелые. Я завидую Тебе, сын, что Ты можешь читать «Библию» — эту самую поэтичную и самую мудрую книгу из всех, какие есть (неплохо, если бы прочел и «Коран»). Читай драмы Шекспира, Достоевского (в первую очередь Идиот, Братья Карамазовы, Бесы). Читай драмы Г. Ибсена и Теннесси Уильямса. Для изучения иностранного языка хорошо было бы приобрести магнитофон. Если у Вас затруднения с деньгами, может, я потом вышлю какую копейку (сейчас не могу, так как нужно оплатить железную челюсть-мост, которую я, беззубый, буду носить скоро). А еще, Дмитрий, читай японскую прозу (прежде всего — Кобо Абэ, Ясунари Кавабату, Кендзабуро Оэ, Акутагаву Рюноске), читай их лирику, читай об их философии дзен, как и об индийском буддизме и китайском даосизме. Читай философов-стоиков, Монтеня, Боссюэ. Прочти книгу: Р. Коуэн, История жизни, Киев, Наукова думка, 1982, книгу: Дж. Силк, Большой взрыв (и первая, и вторая обоим Вам — по зубам; во второй — о том, как вселенная взорвалась из маленького атома, — 12—15 млрд. лет тому назад). Регулярно в каком-нибудь читальном зале просматривай такие журналы как «Київ», «Вітчизна», «Жовтень», «Наука і суспільство», «Наука и жизнь», «Вопросы литературы», «Знание — сила», газеты «Книжное обозрение», «Аргументы и факты», «За рубежом».

Хорошо, что Ты увидел фильмы Тарковского. Завидую Тебе — это великий мастер. Как и в литературе, в кино не так много великих произведений. Плохие фильмы смотреть — вредно, как и плохие читать книги. Они уменьшают, а не увеличивают читателя. Лучше уже — куда-то в парк, лес, на озеро, в концерт. Бойся телевизора, смотри только настоящий минимум. Есть такие болезни, которые незаметно охватывают человека. Одна из них — любовь к телепередачам.

…Прошу Тебя, Валя, сообщить, на какой почте и какого числа Ты сделала подписку Культуры, Науки и общества, Перспектив, потому что на штемпеле не видно. Это важно на случай возможных рекламаций. Во-вторых, я не получил Твое письмо № 51. Писала ли Ты его? Это должно было быть письмо о праздновании 17-летия Дмитрия, о котором я не получил ни словечка. Дальше: попрошу Дмитрия в перспективе привести в порядок стеллаж, то есть сделать деревянный, более удобный для пользования.

Еще: попрошу переписать мне стихотворение О. Олеся «Сміються, плачуть солов’ї» (я пою его, а все слова не знаю), а маму Илину прошу слов «Добрий вечір, пане-господарю» (колядка) — тоже слова подзабыл. А эта колядка так пахнет мне детством!

…Читаю письма Леси Украинки — и крайне увлечен ими. Исключительно увлечен. Была бы возможность — что-то бы большее написал на их основе. Например, «Уроки Леси Украинки». А так — только мечтаю об этом в одиночестве своем.

К жене

1.08.1984

…Здоровье несколько хуже. Беспокоит и сердце, и желудок. Изрядно ослаб после одиночки, а отсутствие овощей и тяжелый хлеб дают о себе знать. Работоспособность моя резко упала. За это время перевел «Мело, мело» Б. Пастернака (более-менее вышло), «Час, господи» (Herbsttag) Рильке — как будто неплохо. Кое-что написал из своих стихотворений. Очень хотелось бы иметь оригиналы стихов Каммингса и «монолог» Гамлета — в оригинале. А стихи Камниц и Бахман пока не пересылай (немного посижу возле Рильке, наверное).

Просил бы Тебя (а нет — то Марусю, может), чтобы выписала на 1985 год мне издание Культуры (инд[екс] 71135), Наука и общество (71134), В мире науки (91310), Перспективы (71136).

Вот, пожалуй, и все мои просьбы.

После 15-летнего перерыва перечел «Записки из мертвого дома». Думаю, о русском народе автор сказал больше, чем все, писавшие до него. Конечно, преподносит он лучше всего лицо калеченное, собственно, то, что осталось от лица после сокрушительного поражения. Но как пророк социума — Ленин прав — он никакой. Ведь что он мог написать о социуме, когда того социума не было и в помине. А разве есть? Когда-то меня поразили слова известного писателя («безнадійно хоре суспільство»), я считал их преувеличением, теперь думаю наоборот. В связи с произведением думал о стилистике: сколько вздора понаписывали о ней. А самая лучшая она — по-стендалевски — когда ее нет, когда это стиль гражданского кодекса Наполеона. Есть лишь лаконичность стиля. Другого эпитета стиль просто не имеет. Какой прекрасный язык героев произведения, какой меткий! Горянчиков вспоминает о «тоскливом, судорожном проявлении личности, инстинктивной тоске по самому себе, желании заявить себя, свою приниженную личность в злобе, бешенстве — до омрачения рассудка, до припадка, до судорог. Так, может быть, заживо схороненный в гробу колотит в свою крышу. Тут уже не рассудок, тут судороги».

Достаточно любопытны рассуждения автора о палаче. Но — если сравнить это с размышлениями Боссюэ — то текст Достоевского кажется не очень глубоким. Не ахти какие и рассуждения его о пассионариях (они, как быки, бросаются прямо вниз рогами — и ломают рога). В целом — если автор и пророк, то в неизменной справедливости своих заключительных слов: «Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ, необыкновенный был народ… То-то, кто виноват!» Представляю себе этого человека — в серой с черным куртке, с желтым тузом на плечах, как он, идя, волочит ноги. Представляю его братьев по Иртышу, которых, как собак, приковывали к стене на многие годы — людей, которые откладывали свою жизнь на вечное потом, хотя это напотом осыпалось с могильного холма. И моя душа замолкает. Душа из себя вышла, напротив себя стала и горько-безутешно вслух зарыдала…

Некоторые персоналии, упомянутые в тексте

Алексеев Василий Михайлович (1881, СПб. — 1951, Ленинград), востоковед-китаист, академик АН СССР (1929). Преподавал в Петербургском университете (с 1910). Одновременно работал в Азиатском музее — Институте востоковедения АН (1913), Академии истории материальной культуры (1926). Преподавал китайский язык в гражданских и военных вузах Ленинграда. Энциклопедический знаток китайской истории и филологии, переводчик китайской литературы, автор свыше 450 научных трудов. Член многих научных обществ, в т. ч. зарубежных, член Союза писателей СССР (1947).

Андрияшик Pоман Васильевич (9.05.1933, с. Королевцы Борщевского р-на Тернопольской обл. — 2.10.2000, Киев) — украинский писатель, лауреат Шевченковской премии за роман «Сторонец» (1998).

Антонович Владимир Бонифатьевич (30.01.1834 г., Чернобыли на Киевщине или в местечке Махновка — с. Комсомольское Казатинского р-на Винницкой обл. — умер 21.03.1908 г.) — украинский историк, археолог, этнограф, один из основателей украинской историографии, член-корреспондент Петербургской академии наук, глава киевской школы украинских историков (Багалей, Голубовский, Грушевский, Данилевич, Дашкевич, Довнар-Запольский, Линниченко, Ляскоронский и др.).

Бантыш-Каменский Дмитрий Николаевич (5 (16).11.1788, Москва — 25.01 (6.02).1850, Санкт-Петербург) — российский государственный деятель, историк. Военный губернатор Украины, автор 4-томной «Истории Украины от присоединения ее к Российскому государству до отмены гетманства, с общим введением, приложением материалов и портретами».

Бадзьо Юрий Васильевич (25.04.1936, с. Копиновцы Мукачевского р-на Закарпатской обл.) — украинский литературовед, публицист, общественно-политический деятель, участник национально-демократического движения в Украине в начале 1960-х гг.

Басария Этери Федоровна (3.06.1949, с. Кутол Абхазской АССР) — прозаик. Ее произведения переведены на абхаз., итал., нем. языки. Член СП СССР (1979), СП Украины (1992). Премия им. В. Короленко (1999). Живет в Киеве.

Белов Василий Иванович (23.10.1932, дер. Тимониха на Вологодчине) — советский писатель и публицист.

Бенкендорф Александр Христофорович (1782—1844) — граф, российский военачальник, шеф жандармов и главный начальник Третьего отделения (1826—1844). После разгрома восстания декабристов по личной просьбе Николая І вошел в состав следственного комитета. В отличие от других членов комитета был предельно корректен, подчеркнуто вежлив и даже внимателен к подследственным. Царь лично поручил шефу тайной полиции осуществлять надзор за Пушкиным.

Бердник Александр (Олесь) Павлович (25.12.1926, с. Вавилово Снигиревского р-на Херсонской (сейчас Николаевской) обл. —18.03.2003, Киев) — украинский писатель-фантаст, автор более 20 романов и повестей, футуролог, художник, композитор. Один из основателей Украинской Хельсинкской группы. В 1979—1984 гг. находился в заключении за «антисоветскую деятельность», выступил с покаянным заявлением, и был амнистирован. В 1989—1993 гг. путешествовал в Индию и Тибет, выступал с лекциями в Канаде и США. В конце жизни писал философские произведения в традициях В. И. Вернадского, в 1989-м объявил о создании т. н. Украинской Духовной республики, назначив себя ее «президентом».

Винграновский Николай Степанович (7.09.1936 г., Первомайск Николаевской обл. — умер 26.05.2004 г., Киев) — классик украинской литературы, поэт-шестидесятник, режиссер, актер, сценарист. Лауреат Государственной премии Украины им. Тараса Шевченко (1984). Первый президент международного ПЕН-клуба.

Дрозд Владимир Григорьевич (25.08.1939, с. Петрушин на Черниговщине —23.10.2003 г., Киев) — украинский писатель. Лауреат Шевченковской премии (1992), других литературных премий.

Дзюба Иван Михайлович (26.07.1931 г., с. Николаевка Волновахского р-на Донецкой обл.) — советский диссидент, украинский литературовед и публицист, один из создателей Народного руха Украины. В 1992—1994 гг. — министр культуры Украины. Член НАНУ, главный редактор журнала «Сучасність», Герой Украины.

Жигулин Анатолий Владимирович (1.01.1930, Воронеж — 6.08. 2000, Москва) — советский поэт и прозаик, автор поэтических сборников и автобиографической повести «Черные камни» (1988). За участие в создании молодежной подпольной организации, целью которой была борьба за возврат советского государства к «ленинским принципам», в 1950 г. осужден к 10 годам лагерей строгого режима (Ташет, Колыма). В 1954 г. амнистирован, а в 1956-м — реабилитирован.

Калиниченко Виталий Васильевич (31.01.1938, с. Васильковка Днепропетровской обл.) — диссидент, член Украинской Хельсинкской группы. Преследовался властями за отказ от советского гражданства, дважды был осужден на 10-летний срок заключения (1967, 1980). Неоднократно объявлял акции протеста в условиях заключения. С 1989 г. живет в Вашингтоне, США.

Кандыба Иван Алексеевич (07.06.1930, с. Стульно округа Влодава Польской Республики — 08.11.2002, Львов). Юрист, активный член нелегальной партии «Украинский Рабоче-Крестьянский союз», один из основателей Украинской Хельсинкской группы, в 90-х состоял в руководстве ОУН в Украине, радикальный националист.

Квазимодо Сальваторе (20.08.1901—14.06.1968) — итальянский писатель, поэт, переводчик. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1959 г. «За лирическую поэзию, которая с классической живостью выражает трагический опыт нашего времени».

Клебанов Владимир Александрович (1932, Борисов) — работал на шахтах Донбасса. Предпринял попытку организовать защиту прав рабочих, контроль за выполнением трудового законодательства и правил техники безопасности. В 1968 г. был арестован и находился в заключении и на принудительном лечении в психбольницах. В январе 1978 г. Клебанов распространил устав Ассоциации свободного профсоюза защиты рабочих и направил копию устава в Международную организацию труда с просьбой о поддержке свободного профсоюза. Клебанова называли «русским Валенсой». В его защиту выступали Тэтчер, Рейган, Миттеран. Реабилитирован.

Кобо Абэ (наст. имя —Абэ Кимифуса, 7.03.1924, Кита — 22.01.1993, Токио) — выдающийся японский писатель, драматург и сценарист, один из лидеров японского послевоенного авангарда в искусстве. Основная тема творчества — поиск человеком собственной идентичности в современном мире. По романам «Женщина в песках», «Чужое лицо» и «Сожженная карта» в 1960-х гг. режиссер Хироси Тэсигахара снял кинофильмы.

Костецкий Игорь (1913—1983) — писатель, историк литературы, переводчик, издатель, член международного ПЕН-клуба, представитель формалистической школы перевода в украинской литературе. В 1955 г. учредил издательство «На горе» (Мюнхен), где выходили произведения лучших зарубежных авторов в переводе известных украинских писателей-эмигрантов. Примечательны его переводы Эзры Паунда, Шекспира и др. Исследователи творчества Костецкого считают его новаторство школой.

Кукк Юри (1.05.1940, Пярну — 27.03.1981, Вологда) — преподаватель Тартуского университета, диссидент. С 1979 г. принимал участие в антисоветском движении. Арестован 13.03.1980, умер насильственной смертью в одной из тюрем Архангельской обл.

Курило Василий Алексеевич (02.04.1921, с. Церковна Болеховского р-на Ивано-Франковской обл. — 01.05.2005, Львов). В 1946—1957 отбывал наказание как член ОУН, в заключении участвовал в восстании на 29-й шахте 01.08.53 под лозунгом «Свободу нам — уголь Родине». В 1980 г. арестован за антисоветскую деятельность (распространение самиздата), помилован 19.02.1987 г.

Кэндзабуро Оэ (31.01.1935) — выдающийся современный японский писатель-гуманист, автор более 20 романов и повестей, нескольких сборников рассказов и многочисленных эссе. В своих сочинениях пытается преодолеть достигшие, по его мнению, своего апофеоза во Второй мировой войне нигилизм, безответственность и отчужденность современного человека.

Лао-цзы (Старый Младенец, Мудрый Старец, VI век до н. э.) — древнекитайский философ VI— IV вв. до н. э., один из основателей учения даосизма, автор трактата «Дао Дэ Цзин» («Канон Пути и Добродетели» — написанный на бамбуке, он занимал три телеги). Многие современные исследователи ставят под сомнение сам факт существования Лао-Цзы.

Монтале Эудженио (12.10.1896, Генуя — 12.09.1981, Милан) — итальянский поэт, прозаик, литературный критик. В 1967 г. за заслуги перед итальянской культурой получил звание пожизненного сенатора, в 1975-м получил Нобелевскую премию по литературе.

Никлус Март — зоолог, литератор. Отбывал заключение в 1958—1966 г. В апреле 1980 г. арестован за авторство в самиздате, перепечатку и распространение передач радиостанции «Голос Америки». Приговор — 10 лет особого режима и 5 лет ссылки. В настоящее время — член парламента Эстонии, член ПЕН-клуба.

Нечерда Борис Андреевич (11.07.1939, с. Ярешки — 11.01.1998, Одесса) — украинский поэт-шестидесятник. Лауреат Национальной премии Украины им. Тараса Шевченко за 2000 г. (посмертно) за поэтический сборник «Остання книга». После смерти поэта Лига украинских меценатов, редакция журнала «Київ» и Одесская организация Союза писателей Украины учредили литературную премию им. Бориса Нечерды.

Маркевич Николай Андреевич (7.02 (26.01).1804, Дунаец Глуховского р-на Сумской обл. — 21(9).06.1860) — украинский историк, этнограф, фольклорист, поэт и композитор.

Овсиенко Василий Васильевич (8.04.1949, с. Ленино (Ставки) Радомышльского р-на Житомирской обл.) — филолог, распространял самиздат, правозащитник, член Украинской Хельсинкской группы, публицист. Лауреат премий им. В. Стуса за публицистику, им И. Огиенко — в номинации «Общественная деятельность». Имеет государственные награды Украины.

Олесь Александр (4.12.1878, с. Крыга Сумской обл. — 22.07.1944, Прага) — украинский писатель и поэт. Жил в Праге (Чехословакия). Отец одного из лидеров ОУН, писателя и археолога Олега Ольжича.

Пидмогильный Валериан Петрович (1901, с. Чапли Екатеринославской губ.) — украинский писатель, переводчик. В 20—30 гг. принадлежал к литературному объединению «Мастерская революционного слова», из-за чего подвергся преследованию со стороны советской власти. Расстрелян 3.11.1937 в Карелии (Сандармох).

Попадюк Зорян Владимирович (21.04.1953, Львов) — диссидент со школьных лет. Впервые осужден в 1973 г. за антисоветскую агитацию и пропаганду (7 лет заключения и 5 — ссылки), потом в 1982 г. (10 лет заключения и 5 — ссылки). Реабилитирован. В 90-х состоял в руководстве местных органов власти на Самборщине (Львовская обл.).

Рюноскэ Акутагава (1.03.1892 — 24.07.1927) — классик новой японской литературы. Известен рассказами и новеллами. В 1935 г. в Японии учреждена литературная премия им. Акутагавы.

Светличный Иван Алексеевич (20.09.1929, с. Половинкино Старобельского р-на Луганской обл. — 25.10.1992, Киев) — критик, литературовед, поэт, переводчик. Духовный лидер и идеолог национально-демократического движения 60—70-х гг. Один из активнейших распространителей самиздата. Дважды арестовывался (1965, 1972), в 1973 г. был осужден к 7 годам лагерей строгого режима и 5 годам ссылки, вернулся в 1983 г. тяжело больным. Член международного ПЕН-клуба (1978), Союза писателей Украины (1990). Лауреат премии им. В. Стуса (1989), премии им. Т. Шевченко (1994).

Скалич Семен (Покутник) (09.10.1920, с. Довгое Дрогобычского уезда ныне Львовской обл.) — инвалид с 16 лет. С 1953 г. связал свою жизнь с покутничеством (покута — искупление). Был осужден к 10 годам лишения свободы за хранение изданий ОУН-УПА (29.12.45), к 10 годам лишения свободы и 5 годам ссылки по обвинению в «антисоветской агитации и пропаганде» (1980). За отказы от работы и религиозную проповедь подвергался жесточайшим истязаниям. Освобожден 08.10.87 «в связи с хроническими заболеваниями».

Сокульский Иван Григорьевич (13.07.1940, хутор Червоноярский Синельниковского р-на Днепропетровской обл. — 22.06.1992, Днепропетровск) — поэт, правозащитник, член Украинской Хельсинкской группы. Посмертно принят в Союз писателей Украины (1995), награжден орденом «За мужество» (2006), орденом Свободы (2010).

Тихий Алексей Иванович (27.01.27, хутор Ижевка Константиновского р-на Донецкой обл. — 06.05.84). Один из основателей Украинской Хельсинкской группы. «За антисоветскую деятельность» отбывал наказание в 1957—1964 гг. Вновь осужден в 1977 г. Умер в тюремной больнице Перми.

Тютюнник Григор Михайлович (5.12.1931, Шиловка Полтавской обл. — 6.03.1980) — украинский писатель-прозаик. За книги «Климко» (1976) и «Вогник далеко в степу» (1979) получил республиканскую литературную премию им. Леси Украинки (1980). Не в состоянии во всей полноте реализовать свой талант в атмосфере чиновничьего диктата над литературой, покончил жизнь самоубийством. В 1989 г. его творчество посмертно отмечено Шевченковской премией.

Унгаретти Джузеппе (8.02.1888, Александрия — 1.06.1970, Милан) — итальянский поэт. Входил в круг футуристов (Соффичи, Папини, Палаццески). Впоследствии вместе с Сальваторе Квазимодо, Эудженио Монтале стал одним из основателей итальянского герметизма. Переводил Шекспира, Расина, Гонгору, Малларме, Рильке, Элиота. Лауреат итальянских литературных премий Монтефельтро (1960) и Этна-Таормина (1966), международной Нейштадтской премии (1970).

Федоров Юрий — диссидент, после ареста в 1962 г. приговорен к 5 годам исправительных лагерей. В июне 1970 г. в числе 11 диссидентов и отказников решил вырваться из СССР, угнав самолет из Ленинграда в Швецию. Осужден к 15 годам лагерей и отбыл полный срок. В 1988 г. эмигрировал в США. Организатор фонда помощи политзаключенным и их семьям «Благодарность».

Николай Хвылевой (Николай Григорьевич Фитилев, 13.12.1893 — 13.05. 1933, покончил с собой) — украинский советский писатель. Автор лозунга «Геть від Москви!» В конце 1930-х осужден как «буржуазный националист».

Шевчук Валерий Александрович (20.08.1939, Житомир) — украинский писатель-шестидесятник, мастер психологической прозы. Лауреат национальной премии им. Шевченко и многих других литературных премий. Автор около 500 научных и публицистических работ по истории литературы, исследователь и переводчик на современный украинский язык произведений староукраинской литературы.

Эдвард Эстлин Каммингс (14.10.1894, Кембридж, Массачусетс — 3.09. 1962, Норт-Конвей, Нью-Гэмпшир) — американский поэт, писатель, художник, драматург, автор около 900 стихотворений, двух романов, нескольких пьес и эссе. Проводил радикальные эксперименты с формой, пунктуацией, синтаксисом и правописанием, нарушал свойственный английскому языку порядок слов в предложении. Многие произведения Каммингса можно понять только при чтении с листа, но не на слух. К моменту смерти в 1962 г. был среди самых популярных англоязычных поэтов.

Ясунари Кавабата (1899—1972) — выдающийся японский писатель, офицер французского Ордена искусств и литературы (1960), лауреат Нобелевской премии по литературе (1968). В работах, следующих национальной художественной традиции Японии, но в то же время свободно использующих приемы современной литературы, автор большое значение придает подтексту, недосказанности. В 1974 г. издательство «Синтёся» учредило литературную премию им. Ясунари Кавабаты.

Яшкунас Генрикас (1927, Паневежис Литовской ССР) — заключенный Речлага МВД. Был осужден 15.09.1953 г. по статьям, связанным с организацией, подготовкой и совершением «контрреволюционных действий», на 25 лет исправительно-трудовых лагерей и 5 лет поражения в правах. В «Материалах самиздата» (№ 36, 1980) значится биографическая справка «Яшкунас Генрикас» — об участнике литовского сопротивления, одном из организаторов восстания в воркутинских лагерях в 1953 г., повторно осужденном в 1977 г. за распространение самиздата («Манифеста Союза организаций свободных народов»).

Василий СТУС «Лагерная тетрадь»